Четвертые Слядневские литературные чтения

Ставропольская краевая библиотека для молодежи
имени В. И. Слядневой

НФ «Литературный фонд им. В. И. Слядневой»

 

 

 

 

 

 

 

ЧЕТВЕРТЫЕ СЛЯДНЕВСКИЕ
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЧТЕНИЯ

 

Литература Ставрополья:
из прошлого в будущее

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ставрополь, 2018

Настоящее издание включает в себя материалы Четвертых Слядневских литературных чтений «Литература Ставрополья: из прошлого в будущее», основной задачей которых является изучение и популяризация богатой истории литературы на Ставрополье, изучение творческого своеобразия современных поэтов и писателей.

Предметом профессионального разговора стали не только произведения В. И. Слядневой, но и других литера-торов Ставрополья, что дает читателю возможность про-никнуть в художественный строй их произведений.

Материалы сборника будут направлены в библиотеки края и станут методическим подспорьем в работе биб-лиотек и школ края по изучению истории литературы Ставрополья и творчества писателей нашего края.

 

 

 

 

 

 

ЧЕТВЕРТЫЕ СЛЯДНЕВСКИЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЧТЕНИЯ: «Литература Ставрополья: из прошлого в будущее»: сборник / ГБУК СК «Ставропольская краевая библиотека для молодежи имени В. И. Слядневой»; сост. Л.Ф. Игнатова. – Ставрополь, 2018. – 109 с.

 

 

 

 

Ответственный за выпуск:                     Л.Ф. Игнатова

Тех. редакция и верстка:                       М.В. Игнатов

 

© Ставропольская краевая библиотека для молодежи
имени В. И. Слядневой, 2018

Оглавление

Лычагин В. М. Литфонд – частица культурной жизни края. 4

Ковалева О. Тема семьи в поэзии Валентины Слядневой. 18

Надеина А. Природа родного края и России в стихах Валентины Слядневой. 27

Кузьмина В. «Природа родного Ставрополья в поэтических воспоминаниях В. И. Слядневой о детстве и юности». 34

Зинковская С. Очерк Я. В. Абрамова «Хлудовщина» и репортаж В. А. Гиляровского «Катастрофа на фабрике Хлудова», как синтез публицистического и художественного текстов. 39

Иванова И. Н. Роман Ю. Г. Слепухина «Сладостно и почетно»: проблема гуманизма  49

Черная Т. К. «А вечен все же тополиный пух…» Е. Иванова. 58

Пахомова-Скрипалева О.А. «Родного языка блаженство». 68

Потапова А. Темы и мотивы философской лирики Евгения Золотаревского  80

Страшкова О. К. Владимир Павлович Бутенко. 87

Бронская Л. И. Поэзия «Кавказской ссылки»: происхождение обязывает  96

Литфонд – частица культурной жизни края.

Лычагин Владимир Маркович,
исполнительный директор
Литературного фонда
имени В. И. Слядневой

 

Год уходящий был у нас в стране и на Ставрополье экологическим и юбилейным (писательские организации края на творческом подъеме отметили свой 80-летний юбилей). Это определило направленность многих мероприятий творческих союзов, библиотек, в том числе и Литературного фонда имени Валентины Ивановны Слядневой, который действовал согласно своего плана работы, но с учетом общей направленности событий культурной и литературной жизни края.

Работа правления Литфонда проходила по сложившимся четырем программным направлениям:

  • мемориальному,
  • издательскому (пополнение книжных фондов библиотек края),
  • благотворительному партнерству,
  • социальному.

Основная задача Литфонда – увековечение памяти известного российского поэта В. И. Слядневой и популяризация ее творческого наследия. В этом году они были направлены на подготовку к установлению уже отлитого бронзового бюста поэта (выбора достойного места для памятника) и завершение выпуска пятитомного собрания ее сочинений. До конца года эти работы, по разным причинам, не удалось закончить, и они перейдут на будущий год.

В литературном музее Северо-Кавказского федерального университета стараниями Литфонда удалось оформить и установить в общей музейной экспозиции раздел, посвященный творчеству В. И. Слядневой. Это уже четвертая музейная экспозиция в крае.

В этом году полном объеме стал функционировать сайт Литфонда по всем заполненным рубрикам, которые позволяют посетителям сайта получить информацию обо всех направлениях деятельности правления в целом.

В целях популяризации творческого наследия, были подготовлены публикации прозы В. И. Слядневой в газете «Литературная Россия» с обстоятельной вступительной статьей профессора СКФУ В. М. Головко и большая подборка стихов поэта, осуществленная в интернет-журнале «45 параллель» и в его книжном приложении «Сокровенные свирели». В четырех краевых радиопередачах прозвучали архивные записи стихов поэта в исполнении артистов театров края. Была отдельно подготовлена радиопередача о деятельности Литфонда в 2017 году.

В авторском концерте композитора В. В. Кипора в Ставропольской краевой филармонии прозвучало десять новых песен на стихи В. И. Слядневой. Звучали ее песни о крае и городе Ставрополе в праздновании Дней края и города в трансляции на Крепостной горе и в парке Победы, и в исполнении профессиональных и самодеятельных солистов в концертных программах праздника. Театр Литературного центра возобновил показ спектакля «Родниковое слово поэта» по произведениям В. И. Слядневой в школах города и края.

В этом году, по традиции, были присуждены именные стипендии двум молодым авторам и двум студентам-филологам, а также Литературная премия имени В. И. Слядневой.

Ежегодный краевой конкурс чтецов по произведениям В. И. Слядневой, который прошел в октябре месяце в краевой библиотеке для молодежи имени В. И. Слядневой, собрал 109 заявок на участие в нем. Ко второму туру было допущено 69 юных чтецов из городов и сел края. Звучали стихи и проза поэта, написанные разные годы. Лауреаты конкурса были награждены денежными премиями, дипломами, почетными грамотами.

В Ессентуках в конце октября прошел фестиваль бардовской песни и чтецов школ городов и сел региона Кавминвод, в котором прозвучали и стихи поэта В. И. Слядневой. Сами учащиеся выбирали стихи и песни из поэтического наследия поэта.

Необычный конкурс рисунка на асфальте в Год экологии провели летом библиотекари школ юго-западного района краевого центра и пришкольные детские лагеря, взяв за тему детских рисунков стихи о природе В. И. Слядневой. Получилась красочная серия пейзажей-иллюстраций к стихам поэта.

Особенными оказались в этом году третьи школьные Слядневские чтения Шпаковского района, которые были посвящены также Году экологии и проходили под общей темой «Природа в стихах поэта В. И. Слядневой». В них приняло участи 190 школьников из 19 школ Шпаковского района в семи номинациях – от рефератов до буктрейлеров. Организовали школьные Слядневские чтения в этом году управление образования Шпаковского муниципального района, средняя школа № 4 города Михайловска совместно с Литфондом имени В. И. Слядневой. Организаторами было сделано все, чтобы дети содержательно и познавательно вместе общались, соревновались в творчестве и были по достоинству награждены денежными премиями, почетными грамотами, дипломами и подарками.

Традиционные четвертые Слядневские чтения, которые готовят и проводят Ставропольская краевая библиотека для молодежи имени В. И. Слядневой и Литературный фонд были приурочены, как всегда, ко дню рождения поэта и тоже прошли по-новому. Поэтической композицией открыли чтения лауреаты краевого конкурса чтецов по произведениям В. И. Слядневой. Были вручены сертификаты стипендиатов четырем начинающим авторам и студентам-филологам, вручен диплом лауреата Литературной премии имени В. И. Слядневой С. В. Сутулову-Катериничу, главному редактору интернет-журнала «45 параллель». Прозвучали песни на стихи поэта, выступили писатели, библиотекари. Организаторы отказались от озвучивания докладов, представив их на выставке «Литература Ставрополья: из прошлого в будущее». Здесь же можно было познакомиться с авторами и произведениями, послужившими предметом исследования ученых-филологов. Доклады будут опубликованы в сборнике в начале 2018 года.

Насыщенной конкретными реализованными проектами оказалась в этом году издательская и благотворительная программа по формированию фондов библиотек края. За счет Литфонда было издано три сборника информационных материалов из продолжающейся серии «Писатели Ставрополья», увидело свет издание, посвященное композитору В. В. Кипору, содержащее ноты на стихи В. И. Слядневой, сборник Третьих слядневскихлитературных чтений «Литература Ставрополья: из прошлого в будущее». Год экологии завершилось изданием традиционного художественного календаря на 2018 год, посвященный творчеству поэта В. И. Слядневой и художника П. М. Гречишкина.

Литфонд принял долевое участие в издании главного научного сборника «Хронограф» Ставропольской краевой универсальной научной библиотеки имени М. Ю. Лермонтова, посвященный ее 165-летию. Все эти книги поступили на благотворительной основе в муниципальные и школьные библиотеки края.

Программа благотворительного партнерства, начатая с краевой библиотекой для молодежи имени В. И. Слядневой, где Литфонд выступил соучредителем краевого конкурса молодых библиотекарей, продолжилась и со Ставропольской краевой универсальной научной библиотекой имени М. Ю. Лермонтова. Фонд стал также соучредителями краевого конкурса библиотекарей края.

Совместно с Союзом молодежи Ставрополья стали соучредителями премии творческой молодежи имени Героя Советского Союза А. Скокова. Благотворительное партнерство было продолжено с писательскими организациями края в год их юбилея единоразовыми премиями, оплатой текущих юбилейных расходов организаций и многим другим.

В программу социальной благотворительности вошли денежная помощь больным писателям, писателям-юбилярам. Помогли средней школе № 14 имени В. И. Слядневой села Надежда в приобретении спортинвентаря, отремонтировали светящуюся вывеску в Ставропольской краевой библиотеке для молодежи имени В. И. Слядневой и многое другое.

Члены правления Литфонда участвовали в крупных культурных акциях, проводимых министерством культуры Ставропольского края, Ставропольской и Невинномысской епархией, Северо-Кавказским федеральным университетом и другими вузами края, творческими союзами художников, театральных деятелей, дизайнеров, композиторов и другими, где освещалась и деятельность Литературного фонда. Из года в год Литературный фонд имени В. И. Слядневой планирует свою работу, участвуя в общекультурном процессе Ставрополья, исходя из конкретных реалий этого процесса, в меру своих сил и возможностей.

 

 

Тема семьи в поэзии Валентины Слядневой

 

Ковалёва Ольга,
учащаяся 7 класса
МАОУ № 24, г. Ставрополь

 

Семья является воспитательной колыбелью человечества. В семье ребенок получает первые трудовые навыки. У него развивается умение ценить и уважать труд людей, там он приобретает опыт заботы о родителях, родных и близких, учится разумному потреблению различных материальных благ, накапливает опыт. Семья также даёт первые уроки любви, доверия, понимания, веры. Именно она является опорой в жизни каждого человека. Семья дает возможность почувствовать себя личностью, получить подтверждение своей значимости и уникальности.

О семейных отношениях создают книги, снимают фильмы, слагают песни. К этой теме не раз обращалась и известная ставропольская поэтесса и писательница Валентина Ивановна Сляднева, на стихотворениях которой, посвященных близким людям, семье, роду, я хотела бы остановиться.

Валентина Сляднева… Когда произносишь имя этой поэтессы, вспоминаются бескрайние ставропольские луга и поля, освещенные солнцем, синее высокое небо, необъятный простор, ветер, наполненный ароматом трав. Она не могла представить своей жизни без природы. Валентина Сляднева считала, что жизнь негородского человека растворена в природе или слита с нею: с лугами и полями, просёлками. Она восхищалась миром за её окном. Родная природа – соавтор поэта:

Встану утром рано-рано,

Когда звёзды в небе гаснут.

В серой бурке из тумана

Побреду по сонным травам

Очарованным подпаском…

Однако не только любимые места вдохновляли поэтессу, но и родные люди, ее семья, которым посвящено немало стихотворений.

Валентина Ивановна родилась в селе Надежда Ставропольского края 22 декабря 1941 года. С ранних стала свидетелем военных событий, которые описывает в своих стихах.

Мама всхлипнет и с трудом проглотит ком.

Тишина повиснет тучей над столом.

Перестанем сразу все мы

Жесткий жмых жевать,

А отцу еще три года воевать…

Валентина Ивановна говорила: «О том времени не только писать, но и вспоминать трудно… До последней горсточки выгребали пшеничку. В городах был голод. Сиротела страна без людей!»

В начале Великой Отечественной войны отец семейства – Иван Михайлович Сляднев – был мобилизован в ряды защитников родины и вернулся домой с пустым рукавом вместо правой руки, той, без которой человеку крестьянского труда невозможно обходиться.

 

Бродят осколки по телу у бати,

Ноет рука, что забрала война…

Поэт с нежностью вспоминала своего отца. Например, вот строчки одного из её стихов:

«Был мой отец и красивым, и сильным,

глазу и сердцу – отрада».

«Мягким он был, как пасхальная булка!».

Читая стихи Валентины Ивановны, я заметила, что она много писала про слёзы отца: «Не по-мужски совсем как-то слёзы ронял незаметно, как будто на белоснежную скатерть»; «Папины слёзы я вытирала марлевым белым бантом». Можно назвать это немужским поведением, но мы начинаем их понимать, только прочитав:

Род вспоминал свой, что вымер весь в голод.

Все подвигались к нему.

«Дорого сдался стране серп и молот,

Было не всё по уму…»

Семья её была большая, будущая поэтесса росла в окружении трёх братьев и старшей сестры. Мать, Пелагея Мироновна, всю жизнь была занята крестьянским трудом и заботами о своём немалочисленном потомстве. В стихотворениях, обращенных к ней, лирическая героиня вспоминает свое детство, радостные игры, атмосферу родного дома:

Мы – у тебя нас тогда было пятеро –

Все забавлялись лаптою да прятками

И гомонили до поздней ночи…

И знать не знали мы слов: «Нет мочи…»

Размышляя о тяжелой судьбе русской женщины-матери, не перестаешь удивляться ее силе и доброте:

Мать, заботы о нас пятерых

Тебя всю извели!

Трав волнуется море…

И морщины твои

Повторили морщины земли

На крутом косогоре.

Восхищенье вызывает каждодневный материнский труд, заботы о доме, семье, детях, такие привычные и простые. Автор использует излюбленный, поэтический приём – анафору, настойчивое повторение в начале строки одного и того же слова, для того чтобы показать, как это совсем не просто быть матерью: жить любовью к детям, беспокойством о них.

А мы-то думали – просто.

Просто – снежные простыни.

Просто – готовый ужин.

Просто – опять завьюжило.

Просто – опять растаяло.

Просто – мы вырастаем…

Далее поэт использует антитезу дети-родители, напоминая нам, что дети могут позволить себе быть капризными и послушными, веселыми и недовольными, радостными и грустными, добрыми и не очень, а всех матерей объединяет непреходящая любовь к своим детям, доброта и нежность.

Что дети на свете бывают разные…

Но все одинаковы матери.

Очень добрые матери.

Очень усталые матери,

Нежные и внимательные.

Также стихи о матери Валентины Слядневой имеет еще один мотив. Они наполнены неизбывным чувством вины и сожалением о том, что мало времени они проводили вместе. Одиноко доживала свои дни ее горячо любимая мама…

…Видать, на земле я много грешила,

Что мама уйти, не простившись, решила,

Взяла и решила…

А может, обиду таила глубоко,

Что я далеко, а она одинока –

Всю жизнь одинока…

Выросшая в большой и дружной семье, Валентина Ивановна и свою создает по такому же принципу. По окончании института она выходит замуж за военного летчика Ивана Дмитриевича Шматко. Немало им приходится колесить по миру. Жили в Челябинске, Екатеринбурге, Германии. В их семье появляются дети Сергей и Лариса, а затем и внуки: Полина, Артем и Валентина. Немало стихов посвящает она им.

Окруженные любовью и нежностью, переполненные счастьем, росли ее дети, постигая этот мир.

Малыш навстречу мне бежал,

И был в глазах его пожар

Любви.

Кидал он мяч, как солнца шар,

Кричал: Лови-и!…

И вновь бросался сам,

Взлететь пытаясь к небесам,

 

Смеясь, и обнимал, и целовал

Трав майских вязь.

Много стихов Валентина Ивановна посвятила своему сыну:

Ливень. Птицы оробели,

И цикады все примолкли.

Подошла я к колыбели –

Сын не улыбнуться мог ли?

Эти строки дают нам понять, что сын очень любит свою мать. Даже в непогоду он радуется, только потому, что с ним была она – первый друг, с которым тебе становится радостнее и спокойней: «Зря его заря пугает, зря заря кругами ходит!..»

Время идет, дети вырастают, у каждого из них своя жизнь. Безусловно, родителям их не хватает. С опустевшим гнездом сравнивает свой дом поэтесса, когда разъезжаются дети.

Ветер белый, синий ветер

Обрывает провода,

Разлетелись мои дети

Из весёлого гнезда.

Но потом она пишет: «Детям тоже нужны гнёзда, желторотики в гнезде».

Весельем и радостью наполняется дом, когда приезжают в гости дети, внуки.

Погляди, вон и Полинка,

На пороге, и Артём.

И, конечно же, Валюшка,

Как всегда, со мной рядком.

Еще одно чувство, которое проявляется в стихах Валентины Слядневой, – это чувство материнской гордости за детей, выросших достойными людьми, добившихся жизненных успехов.

Я в просторном кабинете.

Сына моего, министра.

Весь в делах – куда деваться –

Он за многое в ответе…

Для меня есть минут двадцать…

Наполнены восхищением стихи, посвященные Полине, младшей внучке, одержавшей множество побед в художественной гимнастике. Бабушка очарована ее талантом, красотой, грацией.

Моя девочка – артистка.

И по чьей пошла тропе?

Кланяется низко-низко

Оглушительной толпе.

 

Ручки, ножки – как из ваты –

Сложатся – ищи, свищи…

Как твоим победам рады

Все твои сородичи!

Но не только любовь, восторг, нежность звучат в стихах Валентины Ивановны, также говорит она напутственное слово младшему поколению (стихотворения «Артему», «У тебя, дружок, не имя…»), призывая их учиться, любить свою Родину, быть честными, совестливыми.

Привлекают внимание и стихи, пропитанные глубокой нежностью, обращенные к девочке, во многом похожей на бабушку, даже названной в честь нее. Все использованные слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами позволяют говорить об особой эмоциональной близости и глубокой связи между ними.

Ах, Валечка, кровиночка.

Создание трех лет!

***

Что ты мучишься, дружок,

Девочка родная!

***

Привет, голубушка моя…

Эта незримая связь между бабушкой и внучкой сохранилась и после ухода Валентины Ивановны. Остались впечатления, эмоции, осталось ощущение семьи как главной ценности в жизни.

Об этом и написала Валя Шматко, внучка Валентины Ивановны Слядневой, студентка одного из петербургских вузов, выбравшая профессию, связанную с творчеством: «Забавно и как-то даже закономерно, что для меня роль семьи осмысливается по-новому с тех пор, как я уехала учиться в Петербург. Возможно, довольно большое расстояние от «гнезда» и новый город влияют на мою сентиментальную натуру с каждым днём все сильнее. Семья как опора и поддержка в жизни уже не кажется чем-то смешным и преувеличенным. Фразы «ты похожа на дедушку» или «чувствуется в тебе бабушкина натура» уже не вызывают недоумения, приходит осознание наличия этих невидимых, но ощутимых уз. Когда заглянув в антикварный магазин в Выборге, я покупаю фарфоровый сервиз ручной работы, сделанный в Японии много лет назад, мне трудно не улыбнуться мысли, что моя бабуля поступила бы так же. Я с гордостью рассказываю всем, что мой дедушка – лётчик, и он меня научил очень-очень многому. Жду приезда мамы в гости, чтобы мы вместе пили чай из нового сервиза. Жду возможности съесть самые вкусные мамины макароны по-флотски. Жду полётов на малую родину, на ту, о которой писала бабуля. Я всё это очень люблю: тягучее ощущение тёплого ожидания, радость встреч, ссоры, совместные вечера за столом. Это всё моё. Часть меня. Моя история». 

***

Сложно придумать тему более возвышенную, и в то же время более будничную, чем стихи о семье. Однако особенность поэтического восприятия мира заключается в том, что бытовые неурядицы и повседневная рутина, словно проходят мимо истинного поэта, в то время как семейные ценности, домашний уют, душевное равновесие, поддержка родственников и их умение сопереживать отзываются в его душе самыми трепетными поэтическими строками.

Так происходит и в творчестве Валентины Слядневой. Семья была неотъемлемой частью жизни поэтессы. Она много писала об отце, которого понимала без слов. О братьях и сестре, с которыми она выросла. О детях, которых воспитала, о внуках, которых любила всей душой и всегда ждала с нетерпением в гости. Но с особой теплотой говорила поэтесса о главном человеке в своей жизни – матери.

 

 

Природа родного края и России в стихах
Валентины Слядневой.

Надеина Анастасия,
учащаяся 9 класса, МОУ СОШ №14
имени В. И. Слядневой», с. Надежда

 

Жизнь человека неразрывно связана с родной природой, с землей. Все может родная земля сделать для человека. Она может накормить хлебом, напоить чистой водой, удивить своей красотой.

Многим ли дано уловить, как дышит земля, как растёт трава, как расцветает первый подснежник, как проглядывает румянец на берёзах, как течет река? Нет, далеко не всем. Но когда мы открываем сборники стихов Валентины Ивановны Слядневой, то начинаем понимать, как эта женщина-поэт могла чувствовать землю и краски природы, а самое главное – передавать нам это через слово.

Ставропольскому краю есть чем гордиться, есть своя литература и литераторы. Гордиться поэтами может не только Россия, но и любой город, район нашей необъятной страны, а также наше село Надежда, где родилась и прожила свою юность Валентина Ивановна Сляднева.

Твардовский писал: «У каждого писателя всегда есть свой край, свой город, своя река – это отличительные черты настоящего художника»

О Ставрополье поэты всегда говорят с восхищением и восторженными эпитетами. Валентина Сляднева немало стихов посвятила родному краю.

Край влечет своим разнообразием – «от зеленых холмов и бесконечных степей, где ветер несет запах цветущих трав до прохладных гор».

Родная природа – это пейзаж, который Валентина Ивановна видела вблизи своего дома и села. Это поле, река, глубокие балки, наполненные различными звуками и тайнами. Не каждому человеку открывается этот мир. Мир природы открывается только тому, кто его любит. И все в нашем селе для Валентины Ивановны родное: и речка Мамайка и речка Мутнянка.

Ой, Мутнянка, ты Мутнянка!

Речка светлая моя.

Покажи скорей, степнянка,

позабытые края.

Рядом с речкой Мамайкой прошло детство Валентины Ивановны. Для жителей села маленькая речушка в середине ХХ века, была настоящим «кладом». Вода в ней была чистая, где даже можно было размочить корочку хлеба и съесть. Здесь косили траву для животных и любовались птицами. К реке приходили, чтобы набраться силы и забыть грусть-кручину.

Бежит Мамайка с крутогорья.

Она конечно не Двина,

Но все ж в делах моих подспорьем

Давно является она.

Обо всех красотах родной земли, которую надо беречь пишет поэт. Она сравнивает малую Родину с цветком: «Словно цветок, распускается малая Родина на стебельке души…»

С давних времен человек был связан с природой. Есть на Земле прекрасные места, где сохранилась первозданная природа, но с каждым годом ее становится все меньше и меньше и для нас так важно, читая стихи Валентины Ивановны, видеть красоту родного края в том виде каким он был 20-30 лет назад. Стихи сохранили первозданную природу села Надежда.

В поэзии Валентины Слядневой осень, лето и зима означают нечто большее, чем обычные времена года. Она пишет: «Целый день куст розы повторял: «Лепестки вчера я потерял, Нет на мне ни одного бутона»… Цветы у Валентины Ивановны разговаривают как живые люди. Очень широкий кругозор у поэта. В двух строках у нее показано все лето: «Ах лето! Главный медосбор. Цветочная держава!». Валентина Ивановна любит лето и может бесконечно им восхищаться: «Какая дивная пора-оранжевое лето.»

Мир природы у нее полон радости.

Лето катится, как яблоко.

Красный бок, зеленый бок…

В край родной я, как на ярмарку,

Все равно успею в срок.

Потому, что лето длится

Восемь месяцев в году –

То горит в хлебах зарницами,

То-тюльпанами в саду.

За летом приходит осень, и природа окрашивается в яркие цвета.

Осень криком журавлиным,

Легким инеем рассветов

Полетела по долинам

За коротким бабьим летом

Стихи передают настроение уставшей природы. Это стихи улетевших птиц, нежных солнечных лучей бабьего лета. Грусть и тоска, одиночество, радость и разочарование все переплетается в осеннем настроении.

А на днях улетел соловей

До весны из соседней дубравы.

Перепуталось все в голове,

Как в лугах перепутались травы.

Весна – не просто одно из времен года, это новая жизнь. Волшебная пора, когда оживает природа, греет ласковое солнце, поют радостно птицы на ветках, все вокруг зеленеет, цветет, благоухает. Время прекрасного настроения, улыбок, счастья, любви. Каждому хочется поделиться своими положительными эмоциями с близкими. Человек спешит рассказать всему миру о переполняющих сердце чувствах.

У Валентины Ивановны стихи о весне по-особому красивы. В ее стихах пробуждается природа и «Другие звуки день весны исторг» и настроение меняется «И у меня в душе переворот». Сколько эмоций переполняют душу, и ты, вместе с поэтом, проживаешь это прекрасное весеннее время.

Глянь, касатки прилетели,

Затрезвонили стрижи.

– Что с тобою в самом деле

На земле зима лежит

…Я не верю – разнотравье

Под ногами у меня.

Валентина Ивановна умеет наблюдать за природой и почти в каждом стихотворении о весне рассказывается о птицах. Весна и прилет птиц неразделимы.

Есть стихотворение у Валентины Ивановны, где она радуется весне и видит как сад «выплескивается» и носят птицы в гнезда перышки. Однако мы видим в этом же стихотворении и тревогу за судьбу Земли.

Но грустью ранена внезапною,

Себе признаюсь я одной,

Что нет в округе прежних запахов,

Как в сердце легкости былой.

Каждое время года у Валентины Ивановны обладает своим особым настроением, каждое, по-своему, привлекательно.

В поэтической копилке поэтессы представлены стихи о зиме. Вот зима грустная, длинная:

…А зимою ночи темные длинны:

– Тик-так, тик-так…

И не вырвутся из города сыны

Все никак.

А вот зима задорная и веселая. Зимою можно бросить все дела и кататься на санках, несмотря на то что «Снежный ветер колется, Жгуч, остер…»

Будто чиркнет спичкою,

Вспыхнет снег.

Скину рукавички я,

Кинусь в смех.

Первый снег всегда вызывает бурю эмоций, такой долгожданный, такой чистый. Каждый поэт находит в этой поре что-то свое.

У Валентины Ивановны муж был военным, и ей пришлось несколько лет жить в далеком краю. Появляются стихи об Урале. В ее стихах жизнь природы и жизнь человека соединяются. Родившись на Кавказе, Урал она видит суровым и холодным.

Я завтра покину в роскошном цветенье сады

И месяц небесный, плывущий по тихой запруде,

И, может быть, холод далекой Полярной звезды

В ладонях своих мое сердце немного остудит.

Особыми глазами видит природу поэт, находя особые слова для описания лесов, полей, рек, деревьев, цветов, природных явлений.

Глядит уральская береза

Доверчивою белизной,

Встречая первые морозы…

И облетает тополь твой.

Поэт В. И. Сляднева замечает и описывает величественную природу Урала: горные склоны, лесную глушь, бескрайнюю ширь. Без Урала она не видит нашу страну.

Без Урала нет России! –

Слышу чуть не каждый день.

На горе растут осины,

Морося на травы тень.

В стихотворении «Сибирь», рассказывает она о том, как впервые увидела Сибирь и полюбила ее. Полюбила неба синюю ширь, «оранжево-красные перелески, полюбила негласно Лены сонные всплески».

Рассказывает она и о суровости этого края.

Вогулка, Печора промерзли до дна.

На тундру гляжу, а она не видна.

Тут ветры ни Бога, ни черта не чтут,

и ангелы плачут, на помощь зовут.

Прочитав стихи Валентины Слядневой, нельзя не заметить, как трепетно, с душой она относится к красоте родного края. В ее стихах «счастливо улыбается весна…». В стихотворении «Родная земля», она говорит: «Родная земля, я – певец твоих вольных ветров». Когда читаешь стихотворение «Мои ставропольские дали», чувствуется что-то родное, близкое, волнующее душу, испытываешь гордость за то место, где ты родился и живешь.

О стихах Валентины Слядневой, можно говорить бесконечно. Это слитность человека с миром, ощущение родства и единства с родным краем. Поэтесса любит природу и все что с нею связано. Она призывает беречь природу и родной край. Как человек с твердой гражданской позицией она волнуется о будущем нашей земли.

Под пологом неба лежишь ты веками,

Всем сердцем моим ты, родная, владей!

Тебя обнимаю ветвями-руками,

Тебя я целую губами дождей…

***

…И птичий твой грай и твой слог изначальный,

Кому, как ни мне и любить, и беречь!?

Судьба родной земли очень волнует поэта. Она задает вопросы нам с вами.

– Кто тут дерево срубил?

Дует ветер в уши.

Тут родник когда-то бил,

Но отняли душу.

«Поэзия Слядневой – это поэзия самой жизни. Прекрасной и во все времена непростой, за которую надо бороться». (К. Скворцов)

«Природа родного Ставрополья в поэтических воспоминаниях В. И. Слядневой о детстве и юности».

Кузьмина Виктория,
ученица 6 класса
МБОУ СОШ №4, г. Михайловск

 

Воспоминания о детстве самые светлые и добрые. Мы начинаем познавать мир, который находится рядом с нами: дом, дорогу, деревья под окнами, лес, поле, рощу. Делаем свои первые наблюдения, первые открытия, и они становятся яркими, запоминающимися событиями.

Проходят годы, мы покидаем родные края, живем на чужбине, переживаем радости и невзгоды, но невольно память возвращает нас на нашу «малую родину». И в этих воспоминаниях черпаем мы силы, находим поддержку и утешение.

Природа Ставрополья богата и разнообразна. Ее уникальные ландшафты и лечебные источники остаются в памяти жителей и гостей края на всю жизнь.

Ставропольская степь захватывает и очаровывает своим безбрежием, волнует безграничными далями. Серебрится земля от распускающихся метелок ковылей. Здесь господствуют овсяница валлийская и тонконог стройный. Цветет земляника, клевер, мать-и-мачеха, жаром горят золотистые цветы горицвета. Среди обильного разнотравья разбросаны нежно-кремовый лабазник, незабудка лесная, грудница мохнатая, тысячелистник благородный и, конечно, Царь степи-пурпурно-красный пион. Кажется, травы соревнуются друг с другом, стараясь привлечь к себе насекомых: бабочек, ос, шмелей.

Природа Ставрополья – это уникальный дар для всех жителей нашего региона. Известная ставропольская поэтесса В. И. Сляднева писала: «Иногда мне хочется вернуться в мою раннюю юность, в мой мир, к стежкам-дорожкам, обладательницей которых останусь навсегда».

Как писала поэтесса, «и думать не думала я, что раннее увлечение поэзией приведет меня к занятию, странному для маленькой пастушки, пропадающей все дни на косогорах, зацелованных то ветрами, то ливнями».

Встану утром рано-рано,

Когда звезды в небе гаснут.

Побреду по сонным травам

Очарованным подпаском.

В. И. Сляднева признавалась, что невозможно представить начало ее жизни без природы. Просыпалась она от ярких лучей, льющихся в окно с горы, из-за которой появлялось над долиной, протянувшейся на семнадцать километров. «Мне кажется, что жизнь негородского человека растворена в природе или слита с нею: с лугами и полями, проселками. Он и сам-часть природы и так же терпелив».

Душа моя здесь остается

Цветущей, как на косогоре цветок.

Сколько счастья виделось за рекой, проселочком!

Молодость мне выдалась –

Божия светелочка:

Никакого топота, никакого гомона!

Не была измотана, не была изломана…

Утро дня для человека как начало жизни. Все впереди: счастье, надежды на лучшее…

Разольются, разольются

Родниковые причастья,

Засмеются лужи-блюдца

От восторга и отсчастья.

«Казалось, ничего нет, кроме сияния капелек росы на балеринах-ромашках, кувшинках, на пляшущей ковылевой флотилии, уплывающей к реке Мутнянке, к Мамайке, по которым тянулся камыш, похожий на павлиний хвост, к пруду, где «полощет сазан кафтан из чистого серебра».

Детство заканчивается, и провожать нас в дальнюю дорогу выходят самые дорогие, родные люди, родители. А силы для дальнего пути дает природа.

Нас провожало многоголосье

Птичьих хоралов, берег сиял,

В ноги бросались мне слева колосья.

Справа лиловый клевер стоял.

Судьба может забросить человека за тысячи километров от милой его сердцу родины. И тогда грустит он, вспоминая даже самый простой, неброский цветок, его запах, который уносит его в далекие, но такие счастливые годы…

Тоскует юг по северу,

По востоку-запад,

А я грущу по клеверу –

Какой у него запах!

В переулке маленьком,

Где палисадник с мятой,

Растет он у завалинки

В годах пятидесятых.

Немало испытаний выпадает человеку в жизни.

Солнце слепило глаза ей до слез,

Небо хлестало розгами гроз…

Подкрадывается к нам «осень» тихо, неожиданно. «Осень» нашей жизни… Но остаются воспоминания о детстве и юности. Они придут во сне, унесут на много лет назад.

В казачьей станице Полина росла –

Доила корову, отару пасла…

И были с ней рядом одни в целом свете

Небо да солнце, да ветреный ветер…

Ветер стерег ее дум караваны,

Гнал от нее по ущелью туманы,

Запах пшеницы он ей приносил,

Пел и на крыльях туманы носил.

Каждую весну расцветает ставропольская земля, оставаясь такой же, какой была во времена дедов и прадедов.

Бой перепелов слышу в поле я,

Запах чабреца чую в горнице.

Одари меня, Ставрополия,

Звонами цикад, песней горлицы,

Лето, травы стели:

Мать-и-мачеху и подорожник,

Чтобы пели вдали,

Трепетали ракитытревожно…

Дорога эта картина лирической героине, и она готова руками, как крыльями, укрыть, защитить ее и, обращаясь к Богу, просит его хранить «и долины, и пашни, и речки». Но если приходится расставаться с тем, что сердцу дорого: с кустом сирени в палисаднике, с кленом у окна родительского дома-будто частичку себя теряешь, потому что с ними связаны самые добрые воспоминания о детстве и юности.

Рубят братья дрова для мамы.

Будет маме тепло в мороз!

А под кленом она, бывало,

Целовалась до зорних рос.

А под ним ведь она качала

Братьев всех, а потом меня…

Рубят братья дрова, и хата

Сиротеет среди двора…

И бегу я, бегу куда-то,

Чтоб не слышать стук топора.

Как писала В. И. Сляднева, «жизнь, как та коробушка, полным полна, широкая и полноводная, как река. Вот они передо мной – и степная кобылица, и небо в ястребиных перьях, и ласточки над карнизом, и серебристый кустик лоха. Никуда они не делись, как и «золотой» век моей жизни – детство в той надеждинской долине».

В. И. Сляднева именно природу считала источником вдохновения.

С детства и до зрелых лет природа восхищала и очаровывала ее, воспоминания о «малой родине» возвращали в самую счастливую пору жизни, детство, поддерживая в трудную минуту.

Рассказывая о своем детстве, которое прошло на ставропольских просторах, поэтесса призывала бережно хранить природные богатства родной земли, чтобы каждый кустик и каждую травинку, радовавшую нас в детстве, могли увидеть и наши потомки.

 

Очерк Я. В. Абрамова «Хлудовщина» и репортаж В. А. Гиляровского «Катастрофа на фабрике Хлудова»,
как синтез публицистического и художественного
текстов.

Зинковская Софья,
студент-магистр кафедры отечественной и
мировой литературы Гуманитарного института
СКФУ, стипендиат «Литературного фонда
имени В. И. Слядневой».

 

«Всякий раз, когда является нужда перейти от слов к делу, когда нужно оказать быструю и решительную помощь столь любимому народу, когда нужно ради народа раскошеливаться или серьезным образом выступить на защиту народа, тогда наше общество забывает все свое «народничество», хранит глубокое молчание и не желает пальца о палец ударить в интересах своего кумира» [Опальные…, 2011, Т. III, с. 31]. Эти слова стоят в начале очерка Якова Васильевича Абрамова «Хлудовщина», кроме того, они характеризуют отношение писателя к деятельности общественных движений, формировавшихся и действовавших во второй половине XIXвека, которое в полной мере отразилось в очерке 1882 года «Хлудовщина».

Данное произведение являет собой жанровый синтез, оно стоит на стыке публицистического и художественного произведения, вбирая в себя черты очерка и репортажа, основанные на документальности.

Очерковость являлась важнейшим элементом идиостиля Я. В. Абрамова. Обращение писателя к очерку, возможно, было обусловлено тем, что он пытался анализировать действительность не по общепринятым нормам, а оперируя собственными наблюдениями над жизнью самых настоящих людей, живущих по законам реальной жизни, а не по законам, царящим в художественной литературе.

Если мы обратимся к определению «очерка», данному в Литературной энциклопедии, то увидим следующее: литературный жанр, отличительным признаком которого является художественное описание по преимуществу единичных явлений действительности, осмысленных автором в их типичности. В основе очерка как правило лежит непосредственное изучение автором своего объекта. Основной признак очерка — писание с натуры… Язык очерка в большей мере, чем язык любого другого литературного жанра, включает элементы языка публицистического и научного.

При сопоставлении данного определения с произведением Я. В. Абрамова «Хлудовщина» можно выявить черты очерка, проявляющиеся в исследуемом нами произведении. Абрамов действительно описывает единичное явление действительности, пожар на фабрике Хлудова, унесший жизни многих ни в чем не повинных людей, но описывает его как типичное для общественно-политической и социальной ситуации, сложившейся в России во второй половине XIXвека.

И. Кузьмичев отмечал, что очерк несет в себе информацию о событии бывшем в реальной жизни, он не создает обстоятельства внутри себя, а лишь исследует их, дает оценку. Для очерка важен элемент публицистики, который, не являясь признаком какого-либо рода или жанра, может входить в разные произведения, тем самым синтезируя жанры и роды литературы. По мнению Н. Глушкова, самым ярким проявлением синтеза беллетристики и публицистики является как раз очерк, который вбирает в себя и непосредственное отражение факта реальной действительности, и авторскую точку зрения на описываемое событие.

Теперь стоит обратиться к тем событиям, которые стали основой очерка Я. В. Абрамова. В 1882 году в Ярцево на фабрике семьи Хлудовых случился пожар в прядильном отделении. Однако не сам пожар потряс всю Россию, а то, что при этом погибло много людей, которых по приказанию начальства не выпустили из здания фабрики. На трагедию отреагировали некоторые писатели и публицистические издания, но в основном все газеты и журналы не обратили должного внимания на случившееся и обошлись короткими заметками о пожаре. Самым обширным откликом на события, произошедшие на фабрике Хлудова, стал очерк Я. В. Абрамова. Позднее, в 1886 году, в Егорьевске на еще одной фабрике Хлудовых произошло сходное событие, сгорел один из цехов фабрики. На эту трагедию также откликнулись лишь некоторые публицистические издания. Однако, В. А. Гиляровский обратил внимание на произошедшее и опубликовал репортаж «Катастрофа на фабрике Хлудова», который можно соотнести с очерком Я. В. Абрамова «Хлудовщина», так как в них есть схожие элементы, а сами работы посвящены схожим явлениям реальной действительности.

Фамилия Хлудовых была известна в Москве девятнадцатого столетия. Эта семья имела большие капиталы, которые по-разному распределялись членами семьи: кто-то тратил деньги на благотворительность, а кто-то на развлечения. Владельцы фабрики в Ярцеве в 80-е годы XIXвека славились своим поведением и постоянными кутежами. Алексей Иванович Хлудов и его сын Михаил практически не бывали на фабрике, все свое время они проводили или за обильными обедами, или в клубах, где развлекались, тратя деньги, украденные у своих рабочих. По историческим документам широко известны «хлудовские стачки», о которых писали газеты того времени. Больше половины рабочих были женщины и дети, не достигшие 15 лет, рабочий день продолжался 12 часов, деньги не доплачивались, кульминацией событий стал пожар, в котором руководство фабрики заживо сожгло половину своих подчиненных.

В XIX веке в связи с этой семьей появилось такое слово, как «хлудовщина», обозначающее нечто плохое, непостоянное, необязательное, пошлое, жадное. Дочь Павла Михайловича Третьякова вспоминала: «Много было самодуров внашей Белокаменной, но самыми знаменитыми из них, понаслышке, были Мамонтовы и Хлудовы. Даже была специальная терминология: «мамонтовщина» и «хлудовщина» [Зилоти, 1992, с. 55].

Однако, стоит отметить, что не только своими кутежами были известны Хлудовы. Семья была в числе московских меценатов, самым крупным благотворительным учреждением, построенным на деньги фабрикантов, стала Хлудовская больница (ныне клиника Московской медицинской академии имени И. М. Сеченова). Алексей Иванович жертвовал деньги на школы и больницы, церкви и дома призрения. Кроме того, Хлудов был членом-основателем Румянцевского и Московского Публичного музеев, которые также спонсировал. Алексей Иванович интересовался наукой и литературой, собирал старопечатные книги, иконы, рукописи. Его библиотека была достаточно обширна.

Неизвестно как в этих людях могли сочетаться столь различные черты характера, одни из которых способствовали созидательной деятельности, а другие, наоборот, только разрушали как авторитет семьи, так и жизни многих людей. Говорящую характеристику одному из членов семьи дал московский купец, современник Михаила Алексеевича Хлудова Николай Варенцов: «Михаил Алексеевич Хлудов был субъект патологический: где бы ему ни приходилось жить, везде оставлял за собой ореол богатырчества, удивлявший всех. Несмотря на его безумные кутежи, безобразия, в нем проглядывало нечто, что увлекало людей, им интересовались, с любопытством старались разобраться в его личности; его беспредельная храбрость и непомерная физическая сила, которую он употреблял ради только своих личных переживаний, удивляли всех» [Варенцов, 2011, с. 190].

Фабрика Хлудовых в Ярцеве приносила большой доход владельцам, но условия труда там были ужасающие. На это обращает внимание и Яков Васильевич Абрамов в очерке «Хлудовщина», где не только дает свою оценку произошедшим событиям, но и приводит факты, статистические данные, говорящие о том, что предшествовало трагедии. Абрамов собирает сведения о фабрике в различных источниках за несколько лет, рисуя тем самым беспристрастную картину положения фабричных рабочих. Яков Васильевич приводит данные, касающиеся жилища, условий труда, возрастной категории, заработной платы, травм и смертности фабричных рабочих. Все эти данные, относящие читателей к реальной жизни, не придуманные автором специально для данного художественного произведения, связывают очерк с публицистикой, с документальными источниками, тем самым создавая новый жанр, находящийся на стыке публицистического и художественного произведения.

Однако нельзя говорить и о превалировании черт публицистичности над художественностью в «Хлудовщине». Абрамов дает свою оценку не только факту трагедии, но и тем событиям, которые привели к пожару в январе 1882 года. Так, например, давая оценку работе полиции в Ярцеве и отношения этой полиции к тому, что происходило на фабрике, Абрамов пишет: «Что же заставляло полицию быть не только снисходительною, но прямо угодливою по отношению к фабрике Хлудова? Очень понятно, что: во-первых, господин Хлудов человек богатый и сильный – лучше пользоваться его благорасположением, чем нерасположением…» [Опальные…, 2011, Т. III, с. 33].

Еще одним важным элементом данного очерка является присущее документалистике перечисление событий в хронологическом порядке, происходивших на фабрике в 1882 году и повлекших за собой то трагическое событие, которое стало основой произведения Я. В. Абрамова. Приводимые данные имели своей целью оказать определенное влияние на читающих. Обычные люди, к которым в руки попал бы данный очерк, должны были составить свое мнение относительно данного происшествия, а данные, собранные по различным непредвзятым источникам способствовали восприятию трагедии в ее цельном, общем виде, так, как она совершилась в действительности, а не так, как это хотели бы преподнести отдельные личности.

Стоит обратить внимание на схожую трагедию, произошедшею также на фабрике Хлудова, только уже в другом городе. В январе 1886 году в Егорьевске произошел пожар в одном из цехов текстильной фабрики. Отреагировали на данное событие некоторые газеты, но, как и в 1882 году, должного общественного отклика трагедия не получила. Одним из самых значительных стал репортаж В. А. Гиляровского «Катастрофа на фабрике Хлудова», опубликованный в «Русских Ведомостях».

Очерк Якова Васильевича Абрамова и репортаж Владимира Алексеевича Гиляровского имеют общие черты, позволяющие выделить в первом элементы публицистического, а во втором – художественного текста.

Если обратиться к понятию репортаж, то можно выделить его основные признаки, характеризующие его как текст, находящийся на стыке публицистики и художественности. Репортаж является жанром новостной журналистики, однако, по замечаниям самих журналистов, он является скорее жанром эмоциональной публицистики. Основной чертой репортажа можно назвать эффект присутствия, когда репортер является очевидцем происшедшего или был на месте происшествия, а читатель словно сам присутствует на месте событий. Эффект присутствия создается повышенной эмоциональностью, речевыми приемами, имитирующими одновременность рассказа и происшествия, монтажом событий, при котором акцентируется внимание на отдельных эпизодах, передающих основные моменты, по мнению репортера. Стоит отметить, что за счет повышенной эмоциональности, репортаж не претендует на объективность, репортер дает свою оценку происходящему, свое видение ситуации, что приближает жанр репортажа к художественному тексту, отодвигая от публицистического, где важна объективность взгляда на описываемые события.

Репортаж Гиляровского соотносится с элементами, выделенными теоретически. Автор обращает внимание на отдельные эпизоды, максимально передающие основное впечатление, сложившееся от виденного. Гиляровский, как и Абрамов, дает хронологически выстроенный ряд событий предшествующих и последующих событий катастрофы. Однако, уже здесь можно обнаружить некоторые различия в описании тех самых событий. Абрамов обращает внимание на трагедию в целом, Гиляровский же дает характеристику схожему событию через судьбы разных людей, через восприятие отдельных личностей, повышая тем самым уровень эмоциональности, приковывая внимание читателей, через взгляд на одного человека, к судьбам всех фабричных рабочих.

Часто Абрамов выстраивал свои очерки в стиле очерковости «натуральной школы». «Слитное изображение человека и среды, «локализация» объекта изображения, обусловленное задачей обрисовки социальных типов» [Головко, 2008, с. 89] можно обнаружить и в «Хлудовщине», где не дается характеристика отдельных личностей, или отдельных судеб, а обрисовывается общая картина трагедии. Кроме того, в очерке Абрамова присутствует еще одна черта, сближающая его с традициями «натуральной школы»: отношение к изображаемому объекту как к научному, точное его описание, иногда с привлечением статистических данных.

В очерке Я. В. Абрамова проблема положения фабричных рабочих освещена конкретнее и обширнее, нежели в репортаже Гиляровского. Данный факт объясняется, во-первых, тем, что очерк, как жанр, может вмещать в себя больший объем, чем репортаж, который представляет собой небольшую зарисовку происшествия; во-вторых, Яков Васильевич Абрамов долгие годы изучал вопрос, касающийся жизни средних и низших слоев населения России второй половины XIX века. Для писателя важно отразить проблему со всех сторон, донести до читателей неприемлемость сложившейся ситуации.

Очерк Абрамова и репортаж Гиляровского, а точнее даже будет сказать два пожара, сближают виновники происшествия, а также их подлая бездеятельность после трагедий. И Абрамов, и Гиляровский открыто показывают вину начальства фабрик. В первом случае, это сами Хлудовы, а также директор англичанин Миленч, во втором случае это местное начальство, которое заставило рабочих в разваливающемся здании производить очистительные работы, опасные для жизни. Из-за халатности, недосмотра, а в очерке Абрамова из-за желания облегчить себе жизнь, утихомирив несговорчивых работников, руководства погибло множество человек, многие семьи остались без кормильцев.

Очерк Якова Васильевича Абрамова соотносится с жанрами публицистической литературы. Он включает в себя элементы, свойственные документалистике, репортажу. Однако Абрамов не просто передал на бумаге событие, происшедшее на фабрике господина Хлудова, а еще и предпослал историю вопроса, положение, сложившееся к пожару и во время пожара, а также дал свою оценку. Все это делает очерк писателя не обычным репортажем или заметкой для газеты, а возводит в ранг целого исследования, близкого к научному. Данные приведенные Абрамовым, а также субъективные заключения, которые писатель дает по тем или иным вопросам, могли бы помочь его современникам решить многие социальные проблемы, причем не только на данной фабрике, или в подобных учреждениях, но и вообще касающиеся рабочего класса России. В наше же время очерк Абрамова дает незаменимые исторические данные, необходимые при изучении определенных аспектов жизни рабочих и фабрикантов, социального устройства в России второй половины XIXстолетия.

 

Литература:

  1. Варенцов Н. А. Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое / Вступ. статья, сост., подг. текста и коммент. В. А. Любартовича и Е.  М. Юхименко. Изд. 2-е. – М.: Новое литературное обозрение, 2011.
  2. Гиляровский В. А. Собрание сочинений в 4 томах. – М.: ПОЛИГРФРЕСУРСЫ, 1999.
  3. Глушков Н. И. Очерк в русской литературе. Ростов-на-Дону: Изд-во Ростовского ун-та, 1966.
  4. Головко В. М. Яков Абрамов: самоактуализация в художественном творчестве: Монография. – Ставрополь: Изд-во СГУ, 2008.
  5. Есин Б. Репортажи В. А. Гиляровского. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1985.
  6. Зилоти В. П. В доме Третьякова. М.: Высшая школа, 1992.
  7. Кузьмичев И. К. Введение в общее литературоведение ХХI века: лекции. – Н. Новгород: Изд-во Нижегород. ун-та им. Н. Лобачевского, 2001.
  8. Культура русской речи: Энциклопедический словарь-справочник / Под ред. Л. Ю. Иванова, А. П. Сковородникова, Е.Н. Ширяева и др. – М.: Флинта: Наука, 2003.
  9. Литературная энциклопедия. – В 11 т.; М.: издательство Коммунистической академии, Советская энциклопедия, Художественная литература. Под редакцией В. М. Фриче, А. В. Луначарского. 1929-1939.
  10. Опальные: Русские писатели открывают Кавказ. Антология: В 3 т. / Под ред. д-ра социол. наук проф. В. А. Шаповалова, д-ра филол. наук проф. К. Э. Штайн. – Ставрополь: Изд-во СГУ, 2011. – Т. 3.

 

Роман Ю. Г. Слепухина «Сладостно и почетно»:
проблема гуманизма

Иванова Ирина Николаевна,
доктор филологических наук,
профессор СКФУ

 

Третий роман тетралогии Слепухина, возможно, самый необычный из четырех, хотя бы потому, что основные его события происходят в Германии, главным образом, в Дрездене, и почти все персонажи, кроме главной героини Людмилы Земцевой, – немцы. Необычным делает этот роман еще и то, что вообще свойственно творческой индивидуальности писателя и что можно было бы назвать оптикой человечности.

По замечанию Л. Н. Толстого, цементом, связывающим воедино всякое художественное произведение, является «не единство лиц и положений, а единство самобытного нравственного отношения автора к предмету». Это единство нравственного авторского отношения, причем именно «самобытного», в романе «Сладостно и почетно» присутствует в высшей степени. (На наш взгляд, сравнить его автора можно лишь с Астафьевым – человеком, на первый взгляд, «из другого лагеря», и, подобно Слепухину, также вне всех возможных «лагерей».) Война для Слепухина – абсолютное зло, направленное не против коммунизма или фашизма, а против всего человеческого как такового, и именно с этой точки зрения автор подходит к изображению и оценке характеров и событий.

Мир устроен сложно, слишком сложно, особенно для вчерашних выпускников советской школы, не привыкших ни в чем сомневаться. Но любовь – всегда любовь, в чем и убеждаются обе главных героини тетралогии – комсомолки Татьяна и Людмила, полюбившие «не тех», «неправильных» мужчин. Жестокость – всегда жестокость. А предательство – всегда предательство.

С первых же страниц романа Слепухин буквально ошарашивает читателя, заставляя его симпатизировать и сочувствовать немецкому лейтенанту Фрелиху, арестованному военным гестапо за «пораженческие разговоры» и подвергнутому пыткам, а отказ признаться, кто из его товарищей эти разговоры поддерживал. «Есть вещи, о которых можно знать, но о которых нельзя говорить вслух», – цинично поучает Фрелиха следователь, и разве это не принцип обоих тоталитарных режимов, воюющих друг с другом? (с. 16). Сцена в кабинете палача-штурмфюрера одновременно напоминает некоторые страницы русской лагерной прозы и – что самое поразительное – различные версии «допроса коммуниста» в советской официальной литературе соцреализма. Архетип мученика, защищающего свои ценности под угрозой пыток и смерти, столь востребованный советской литературой и кинематографом («бледный стоял он, но гордый», подобно гайдаровскому Мальчишу-Кибальчишу), здесь находит воплощение в образе… немецкого офицера, терзаемого своими же. Простой порядочный парень, между прочим, пролетарского происхождения (историю жизни Фрелиха читатель узнает ближе к концу романа), которому НСДАП, кстати, «социалистическая» и «рабочая», дала образование и исполнила его мечту летать (опять напоминание о любимом сюжете советской литературы), он не может пойти против своей чести и принимает мученическую смерть – от рук точно таких же нелюдей, как те, что носили советскую форму и тоже пытали и убивали «своих» по ту сторону границы. Нет, Слепухин не отождествляет коммунизм с фашизмом, хотя не питает иллюзий относительно любой из существующих государственных систем и идеологий, просто деление на людей и нелюдей для него важнее, чем все остальные «размежевания».

Кстати, по поводу фашизма: Слепухин словно случайно в диалоге Людмилы с ее возлюбленным приводит удивленную реплику Эриха: «Фашисты? У нас, по-моему, их вообще нет. Наци, вы хотите сказать?» (153). И если для не менее удивленной Людмилы «это одно и то же», то Эрих, как и автор, знает и понимает разницу («это разные вещи, фашизм – это там, у Муссолини»), абсолютно, кстати, игнорируемую советской и постсоветской литературой, равно как и пропагандой. Этот маленький диалог, пожалуй, непредставим в классической советской прозе о войне: фашисты – они фашисты и есть, кто бы стал разбираться. Но кругозор Слепухина с его объективно-эпическим видением истории и непредвзятым интеллектом гуманиста, не зашоренного идеологией, все же шире, чем у наивной комсомолки, невежеству которой и незнанию ею самых элементарных, с точки зрения немецкого профессора, вещей, удивляется профессор Штольниц, а иногда – немного – и сам автор. С мягким юмором приводит Слепухин наивные оценки Людмилой будущего возлюбленного: «Наверное, если копнуть, в нем найдешь массу мелкобуржуазных предрассудков. Но что делать! – бытие и впрямь определяет сознание. Чего можно ожидать от офицера фашистской армии?» (163).

В романе Слепухина вызывает восхищение своеобразие, сила и художественная убедительность творческого интеллекта автора, позволяющего ему, в силу не просто таланта, но и его особого жизненного опыта, видеть многие вещи вне идеологической ангажированности, с позиции Человека и человечности. Советская военная проза, как правило, избегала вспоминать о том, что Гитлер – не антихрист, выскочивший внезапно из-под земли, а вполне легитимный лидер нации, избранный законным путем. Более того, он пришел к власти как лидер рабочей партии, уничтоживший безработицу и открывший «социальные лифты» для талантливой рабочей молодежи (история Фрелиха). Слепухин, как и Штольниц, ни в коей мере не склонен оправдывать Гитлера, он просто спокойно объясняет недоумевающей Людмиле социальный феномен Гитлера и гитлеризма.

В первую очередь своей человечностью привлекателен Эрих Дорнбергер – настоящий и искренний патриот, однако любимая им Германия – не нацистский рейх, но страна, давшая миру великую науку, философию и искусство. Ученый-физик, Эрих отказывается работать «на Германию», поскольку прекрасно понимает, чем будет нацизм, вооруженный атомной бомбой, да еще под руководством тех, кто «уже десять лет спасает «германскую физику» от тлетворного влияния Эйнштейна» (29). Подобного типа коллеги ему отвратительны, но не менее неприятны и «чистые», неполитизированные ученые, лишенные чувства ответственности перед человечностью и человечеством: «Смотрите, я наконец это сделал!». И неважно, кто и с какой целью воспользуется этим «сделанным». Дорнбергермыслит общечеловеческими категориями, и для него нет разницы между военными преступлениями немцев или англичан с американцами. (Еще одна фактически запретная тема для советской военной прозы: союзникам, конечно, нельзя было полностью доверять, но они не могли быть военными преступниками.) «Если Черчилль не задумываясь посылает на тыловые города по тысяче тяжелых бомбардировщиков – какие соображения помешают ему применить потом урановую взрывчатку? Мораль? Гуманность? Ха! Поезжайте в Кёльн – там увидите, что такое «гуманность» в английском понимании» (35). Зверство и жестокость всегда остаются таковыми, кто бы их ни совершал, и именно поэтому в ответ на реплику доктора Розе, напоминающему собеседнику о Ковентри, тоже тыловом городе, уничтоженном немцами, Эрих взрывается: «Ну, знаете, это логика каннибальская: соседнее племя сожрало двоих наших, мы теперь сожрем у них сотню!» (35).

Человеческими, а не «комсомольскими» чувствами и ощущениями руководствуется главная героиня романа, Людмила, и это помогает ей эту самую человечность в себе сохранить, даже пройдя через ад. Так, при первой встрече с профессором Штольницем, ставшем ей позже практически родным человеком, Людмила, естественно, не доверяет ему: «Мало ли кем он может оказаться? Все-таки немец» (42). И тут же вспоминает о другом немце, который на медосмотре в лагере тихо сообщил ей о провале гитлеровских войск под Москвой и ободрил девушку, сказав, что в Германии найдутся люди, которые ей помогут. Мучительно выбирая между доверием и недоверием «врагу», Людмила, в конце концов, принимает «человеческое» решение: если нет оснований верить, но и не верить оснований нет, следует избрать доверие. Почему? Потому что «жить, никому не доверяя, вообще не стоит» (42). «Человеческое» измерение в конце концов побеждает, хотя Людмиле крайне сложно это принять: ведь она «рабыня, полонянка», и страдает она именно оттого, что ей очень повезло в сравнении с тысячами ее соотечественниц. Она живет почти как приемная дочь в интеллигентной семье, не голодает, наслаждается прогулками по одному из красивейших городов Европы, да еще в компании возлюбленного…т.е. живет как человек, а не «рабыня», бессловесная скотина, к чему внутренне была готова героиня. Штольницы и особенно Дорнбергер сломали ее шаблонное «комсомольское» восприятие действительности.

Людмила не может остаться равнодушной к красоте архитектуры Дрездена, и конечно, она более «человечна», чем, например, ее «коллега» Зойка, резко обрывающая Людмилино восхищение: «Тю, да ты что, сказилась? Нашла чем любоваться, хоть бы их гетьусихпоразбомбило, паразитов, с ихними красотами…» (209). Словно услышав Зойку, британская авиация бомбит Дрезден, и это самые, пожалуй, драматические страницы романа. Автор абсолютно убежден, что жертвы налетов на Дрезден или сорок тысяч сгоревших заживо в Гамбурге, в основном женщины и дети («доблестная британская авиация работает в основном фосфором»), имеют ничуть не меньшее право на сострадание и гнев против их убийц, чем население британского Ковентри или русских городов. Отчаяние и ужас пассажиров пригородного поезда, наблюдающих дрезденский апокалипсис с небольшой станции под городом, заставляют читателя забыть о том, кто здесь «наши» и есть ли они вообще в этой ситуации. «Сволочи, детоубийцы!! Трусы! Проклятые английские ублюдки!!» – кричит «маленький человечек в теплой куртке», оставивший в Дрездене четырехлетнюю дочь.

Но не одни англичане обвиняются обезумевшим отцом, вцепившимся в присутствующего здесь патера. «Вы же ему молитесь – своему еврейскому богу! Он это видит, да? И позволяет?! Всемогущий и милосердный!!» (438) И каким жалким лепетом звучат ожидаемые слова патера о неисповедимости господних путей перед этим запредельным ужасом и болью «маленького человечка»: «Да плевал я на его пути!!» (438). Свидетельница и участница этих страшных дрезденских событий, Людмила оказывается в перевернутом мире, разрушающем все ее «представления о человеке вообще»: «Человек не мог сделать такого. Такое мог сделать только убежденный фашист» (449). Но ведь дополнительный ужас ситуации в том, что это не фашисты, а союзники, т.е. почти что «наши». Да и «наши» – разве не бомбили они немецкие города, где в страшных мучениях умирали такие же фрау Штольниц и маленькие девочки? Разумеется, боящаяся прихода англичан или американцев Людмила боится об этом даже подумать.

Роман построен таким образом, что не всегда понятно, где заканчиваются размышления героя и начинаются авторские. В книге нет персонажа, транслирующего авторскую точку зрения монопольно, своего рода alterego Слепухина, однако многие персонажи «Сладостно и почетно» высказывают мысли, с которыми мог бы согласиться их создатель. «Страна опротиветь не может… Опротиветь могут порядки» (65), – утверждает Дорнбергер, один из самых симпатичных автору и читателю персонажей романа. Даже «смерть была к нему милосердна»: гибель Эриха – гибель патриота, но и человека по преимуществу, не могущего видеть, во что превращают нелюди его родину. Можно не сомневаться, что «типичный» советский писатель, рискнувший взяться за подобный сюжет (что вряд ли), сделал бы возлюбленного Людмилы антифашистом-подпольщиком и коммунистом, просто человек, гуманист – этого было бы недостаточно.

Слепухину явно близка идея исторической справедливости, возмездия за то, что позже было названо преступлениями против человечности. Так, эвакуированный из-под Сталинграда раненый Дорнбергер, рефлексируя в самолете, делает выводы о неизбежности успехов русских, о Сталинградском разгроме как воздаянии за то, что немцы сделали с Ленинградом. «А теперь пришла наша очередь; мир устроен куда более справедливо, чем принято думать» (12) В споре со Штольницем, европейским гуманистом, Дорнбергер вспоминает лагерь русских военнопленных, где мерзлые трупы, как дрова, были сложены в высокие поленницы. «Вы думаете, это нам простят? Да они просто не имеют права простить такое, если есть на свете справедливость!» (114).

С уважением, если не с симпатией изображены и другие участники заговора против Гитлера, жертвой которого становится Дорнбергер: умный и мужественный фон Тресков, обаятельный Шлабрендорф, аристократ Штауффенберг, мечтающий об одном – «оправдаться перед собственным потомством – и перед человечеством» (181). Многим персонажам-немцам у Слепухина свойственно подкупающее чувство юмора, позволяющее им оценить иронию истории, о которой говорил их великий соотечественник Гегель. А ведь что может быть более человеческим и человечным, чем юмор?

Так, фон Тресков и Шлабрендорф улыбаются «мрачной шутке» судьбы, когда их машину обстреливают русские партизаны, естественно, не подозревающие, что эти немцы – почти что «наши». «Было бы, согласитесь, чертовски забавно… если бы эти русские мстители ухлопали своих германских коллег» (71). Не менее «забавной» выглядит сцена с участием тех же персонажей, выясняющих, это ли та самая «дорога Наполеона» (читателю уже смешно). «А Бо-ро-дино – где-то в этих краях?… я там был… а памятник восемьсот двенадцатого года я даже сфотографировал… — Теперь, надо полагать, построят еще один» (75). Немецкие офицеры цитируют Толстого и соглашаются с его концепцией истории: от конкретного человека мало что зависит, ход истории не может переломить даже гений, но это не значит, что каждый конкретный человек должен сдаться и опустить руки, перестав бороться за свою человечность. Так же думает и Дорнбергер, постоянно возвращающийся к этой заветной авторской мысли, повторяемой в той ли иной формулировке всеми основными персонажами романа.

«Человек обязан действовать. Обязан, независимо от того, увенчаются его действия успехом или не увенчаются», – фон Тресков (76). «А разумный фаталист может быть активным человеком, просто он всегда в глубине души готов к тому, что усилия могут остаться тщетными», – Людмила Земцева (217). «Бывают положения, когда честный человек не действовать не может, не имеет права», – Штольниц (232). «Когда я предстану перед всевышним… думаю, мне зачтется, что я не был в числе смирившихся», – снова фон Тресков (347).

Именно человеческое измерение становится для Слепухина во всех ситуациях основной точкой отсчета. В диалоге Розе и Лундберга, восхищающихся «маленькой новеллой» о русском конвоире, отпустившем пленника ради его матери и тут же схватившем другого несчастного, человечность оказывается тем качеством, которое, по мнению собеседников, в высшей степени свойственно русскому человеку. «Они отнюдь не ангелы, о нет! Я даже затрудняюсь сказать, хорош или плох этот поступок, но он человечен. Понимаете?» (456).

В романе «Сладостно и почетно» немало замечательных афористически точных формул – о человеке, истории, искусстве, войне и мире. Одна из самых важных принадлежит профессору Штольницу, чем-то неуловимо напоминающий своего коллегу Плейшнера из знаменитого романа «Семнадцать мгновений весны». Разделивший судьбу семеновского персонажа, незадолго до героической смерти Штольниц размышляет: «Власть кобольдов держится на страхе, на всеобщей убежденности в том, что любой отдельный человек – ничто перед молохом обожествленного Государства… И если ты… сумел заявить о своей человеческой – не муравьиной! – сущности, ты уже победитель. Что бы с тобою потом ни сделали» (357).

 

Литература: Все цитаты приводятся по изданию: Слепухин Ю. Г. Избранное: в 5 т. Т. 2. Сладостно и почетно; Ничего кроме надежды. – Санкт-Петербург: Ладога, 2006. – 1000 с.

 

«А вечен все же тополиный пух…» Е. Иванова

Черная Татьяна  Карповна,
доктор филологических наук,
доцент, профессор СКФУ

 

Как складывается судьба поэта, никто объяснить не может. Что важнее всего? Биография, сфера общения, образование, талант? У каждого поэта всё это имеется и всё это почва. Однако есть всё это и у обычных людей, вовсе не поэтов. Стимул к творчеству, конечно, содержится в характере поэтических способностей, в чувстве слова, в особом образном мышлении, в тяготении к «своему» материалу, ощущаемому как пространство собственной души, собственного интеллекта. Но и это еще не все. Есть какое-то шестое чувство, вызывающее у одаренной личности постоянную, не всегда даже осознанную, рефлексию на мир, реакцию, заставляющую откликаться одинаково чутко и на то, что творится вокруг, и на собственное восприятие своей же реакции. Только такой диалог мира и поэта способен породить «второе» мироздание, образное мышление, метафору жизни, создающую поэзию. А если поэт – женщина? Ее путь намного сложнее. Она должна преодолеть те предрассудки, которые, хотим мы того или нет, всегда присутствуют во взглядах на занятия женщин. По крайней мере, ей надо отстоять свое право на полноценное восприятие всего того, что она делает, на то, что она может писать стихи не только о любви, о природе или о детях, но и о великих проблемах бытия, о философских идеях, о творчестве, о судьбе. И хорошо, если, взявшись за такое дело, женщина-поэтесса не старается отбросить свою женственность и мировые проблемы решает сквозь свой женский опыт.

Это маленькое рассуждение понадобилось нам для того, чтобы обратиться к творчеству Елены Львовны Ивановой, чей жизненный и творческий путь характеризуется движением именно к утверждению такой поэтической авторской позиции. Она твердо укрепляется в своем рефлексивном обобщении жизненно-философских рассуждений женщины с нелегкой судьбой и самостоятельностью убеждений, женщины, проживающей общую со своей страной и со своим народом дорогу и остающейся в то же время самой собой. Она хорошо понимает, какую ответственность берет на себя, останавливаясь на этом выборе, но таково ее «шестое чувство», такова ее рефлексия. Поэтому ее поэзия – это сложный и довольно мучительный процесс, в котором все присутствует, все темы, все эмоции, и при этом создается общий эмоциональный контекст, многоступенчатый и сложный, отличающийся каким-то болезненно-бунтарским характером самоутверждения. В стихах поэтессы ясно выражено, как нелегок и долог был путь.

Что делал, Он прекрасно знал,

Допрежь пера вручив мне заступ.

И мой магический кристалл

В трудах, в борьбе возрос гораздо.

Я не скажу, что далеко.

Что дальше всех теперь я вижу,

И не скажу, что жить легко.

Но Небо стало как-то ближе.

Биография Елены Львовны Ивановой прямо определяется прожитым ею временем. Родилась, когда началась Великая Отечественная война, в рабочем поселке на Брянщине. Что это значит, понятно всем. В предисловии к последнему сборнику своих стихов («Вечный образ», 2008) поэтесса вспоминает, как совсем маленьким ребенком видела казни, расстрелы партизан и мирных жителей. В памяти осталась сосна на лесной опушке, ставшая виселицей. Но детская память больше хранит светлое. Жизнь начиналась там, где природа дарила радость. «Май, нежная зелень листвы на распускающихся липах, крупный щавель в густой траве, и никто его не рвет, никто не обдирает листву и кору с липок, и можно по траве просто бегать, прыгать, кувыркаться!..» – так пишет автор книги «Вечный образ» в предисловии к ней. Все творчество Е. Ивановой – органичное соединение печали и радости, скорби и преодоления. В радости её всегда просвечивает нотка грусти, а в грусти – упрямство оптимизма.

Что ж, пора мне, прощай! Я подолгу

У земного не греюсь огня.

Погостила – и снова в дорогу.

Обними на прощанье меня!

 

Чересчур я строга для бедовых,

Для румяных смеющихся уст.

В снежном царстве моем заколдован

Каждый тронутый инеем куст.

 

И в стеклярус одет каждый прутик.

Все – звенит! Все – поет! Все – мое!

И повсюду со мною мой спутник,

Хоть никто не видал нас вдвоем.

 

Чьи, не знаю, мне встретятся очи,

Как не знает во поле метель,

Для кого она вьюжною ночью

Белым-белую стелет постель…

Учеба на факультете журналистки МГУ наложила глубокий отпечаток на мировоззрении поэтессы и на ее вкусах и пристрастиях. Классический университет дает прочное понимание ценностей, в том числе и ценности русской классической поэзии. В этом смысле ориентиры творчества Е. Ивановой очень четкие. Она сама их не только признает, но и декларирует как глубокую приверженность к непреодоленному образцу. И действительно, ее стихи читаешь как что-то давно знакомое, только на свою, новую тему. Эта сторона поэзии Е. Ивановой представляется особенно значимой. Во-первых, так она отвечает на сегодняшний актуальный вопрос – не ушла ли в прошлое классика русской литературы. Нет, не ушла, если ее любить, если видеть в ней свои корни, если сегодняшнюю поэзию понимать не как стремление непременно придумать что-нибудь эдакое новенькое (а это новенькое не всегда хорошее, чаще – просто искажение прошлого) и не как изобретение небывалых форм с набором подзаборной лексики. Человек остается прежним в своих чувствах, хоть жизнь и предлагает множество вариантов ранее не пережитого, не изведанного. Но всё это переживается теми же чувствами, как в положительном, так и в отрицательном проявлении, только вот отрицательных появляется, к сожалению, все больше. Е. Иванова сумела, не подражая, пойти вслед классикам. Во-вторых, как представляется, она шла к творческому общению с классикой долго и достигла его уже будучи вполне зрелым человеком. Это видно, если сравнить ранние сборники с последними, где отчетливые реминисценции из стихов наших великих поэтов, от Пушкина до Рубцова, включая Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Есенина и др., дают эффект сопереживания с ними в тех случаях, когда сама жизнь вызывает необходимые ассоциации. Сами лирические сюжеты извлекают в генетической памяти строчки, приемы из классической поэзии, и это получается органично. И очевидно, что меру ответственности за такое родство Елена Иванова хорошо понимает. Став на путь классической традиции, она остаётся ей верна. Поэтому и тематика её поэзии включает в себя всё окружающее: и мир природы, и любовь, и родину, и мотивы судьбы, счастья, стремления, и смысл творчества, и смысл бытия, и катастрофические настроения. При этом она почта всегда выходит на уровень метафорических обобщений, как бы ставя на содержании своих стихов долгое многоточие.

В окне заката рдеют угли,

И время – медленной рекой…

Не тронут каменные джунгли

Мой огнедышащий покой.

Никто не может за другого

Взять лиру, прочь отбросив меч.

Чтоб из блажного – всеблагого

Звук гармонический извлечь.

Перед закатною чертою

Есть помолчать тебе о чем,

И насладиться красотою,

И попрощаться с тем лучом.

Жизнь предстает в стихах Елены Ивановой одновременно и как вечность, и как смена поколений. То и другое едины. Радость детства – это радость вечности. Она уходит с возрастом, но напитанная ею зрелость знает, для чего надо жить. Поэтому стихи о дочери, о внучке одновременно трогательны и печальны. Тем более, что в них вторгается явный биографический момент, связанный с такой бедой, для которой нет слов, а есть только глубокое застывшее молчание, навсегда оставшееся в душе.

Горько плакать без плача, без звука –

Это можно. Да как же? Скажу.

«Глянь-ка, сколько начистила луку!» –

Внучке, слезно смеясь, покажу.

Пусть она ничего не заметит,

Пусть и вправду поверится ей,

Будто стряпала бабка котлеты,

Плача от кулинарных затей.

Пусть печаль ее сердца не точит,

Без того наша жизнь нелегка:

Жить ей, словно без ветки листочку,

Мне – как ветке сухой без листка.

Расставанье – закон жизни. Но в этом законе трагическая нота – только часть. Другая сторона – память, и эта сторона сильнее, она ведет в ту самую вечность, соединяя мир людей с миром природы. Такие стихи отличает особая задушевность, они наполнены просветленностью, за которой не исчезает тень грусти. Все-таки мотив женственности, особая чувствительность, эмоциональная выразительность берет своё.

Где вы, любимые, родные?

Вас не увидеть, не обнять.

По одному в миры иные

Вы уходили. Не догнать!

В котором уголке вселенной

Теперь ты, близкая душа?

И по чьему ты повеленью

Ушла, потупясь, не дыша?

Когда закат над косогором

Прольет зари прощальный свет,

Смиренно-отрешенным взором

Гляжу я солнышку вослед.

И столько грусти и тревоги

Мне дарит уходящий день,

Как будто бы по той дороге

Уходит в ночь родная тень.

Там, где переживание в стихах Елены Ивановой развивается в ясных, конкретных образах природы, они вызывают живой отклик, красивы без жеманства, живописны без излишества. И чувство в них идет из той классической традиции, о которой мы уже говорили и в которой о хорошем принято говорить, что оно хорошее, о плохом – что плохое, о пороке – с презрением и ненавистью, о прекрасном – с восторгом. Так происходит, например, в маленьком стихотворении «Лохмачи». Не все сейчас знают этот полевой цветок, он стал редок. Но он удивителен в сочетании пушистой зелени и яркого алого цвета.

Как будто видела воочью:

Заря рванула кумачи –

И по степи зарделись клочья –

Пионы эти, лохмачи.

Цветок слегка рукою трону,

И нежно ткнется мне в ладонь

В порыве трепетном поклонном

Прохладный бархатный огонь.

Денек-другой – и он угаснет,

Его горенья краток срок,

И оттого еще прекрасней,

Еще пленительней цветок.

Поэтический стиль Е. Ивановой отличается теплотой, ласковостью, укоренённостью в народном мышлении, в народной речи. Не в той народной речи, которую мы слышим слишком часто в разнузданных словоизвержениях полуграмотных людей, а в той речи, которая хранит привычку к добру. «Ласточка моя», «зерно жемчужное», «я для солнца умою окно», «белым-белая постель», «природа-мать», «дождинки реденькие» и т. д. Все это создает особое настроение в сочетании с чувством грусти и прорывами к воле-волюшке, звучащих во многих ее стихах.

В стихах поэтессы достаточно часты размышления о смерти, они довольно искренни, хотя и нельзя сказать, что это философские размышления. Как и все остальное, они больше эмоциональны, с некоторым надрывом, то с мыслью о полном высвобождении души, то с идеей приобщения к некой субстанции, в которую все возвращается, как в абсолютный дух, то с мучительным сожалением, то с мечтой о соединении с близкими людьми, то просто созерцательны. Последний вариант, пожалуй, лучший.

Рукой спокойно трогаю звезду,

И под стопой Земли вулкан дымится.

Я, кажется, сумела пригодиться

Им, дорогим, оставшимся внизу.

Так пусть они хмелеют иногда

Средь трезвости земного оскуденья,

Когда, как лист кленовый, как звезда,

Я проплыву над ними светлой тенью.

Большинство стихов Е. Ивановой посвящено так называемым «вечным» темам. Это естественно для поэзии. Однако творчество поэтессы не проходит и мимо «сегодняшних» злободневных вопросов. И в них нежная и чуткая душа становится резкой, язвительной, непримиримой.

Вся нечисть вылезла наружу,

Совокупляется, смердит,

И мочит жертв в кровавой луже,

И к черту на рога летит!

Земля – район эфира спальный,

В котором бардака режим.

На этой свалке виртуальной

Мы все – безродные бомжи.

Как и века назад, поэтическое чувство возмущает парад сатанинского зла, неумирающая пошлость, которая «правит последний бал», порочные звуки в волнах эфира. Душа поэта обращается к человеку, «царю природы», почти заклиная его опомниться и уберечь тот мир, который не только породил человека, но и выпестовал его, а теперь человек безжалостно его губит.

Ты истребил свои леса,

Ты отравил земные воды,

И оловянные глаза

Озер

Мутнее год от года.

Как инквизиции костры,

Дымят повсюду трубы, домны,

И вечной мерзлоты пласты

Растаяли,

В болотах топнут.

И тогда возвращается к нам в стихах поэтессы шиллеровский, байронический и декабристский романтизм, вечное пророчество гибели пошлого и неразумного человеческого рода:

Пожав лишь плевел, а не злак,

Ты по миру пойдешь с котомкой,

Как отверженья злобный знак,

И проклянут тебя потомки!

Только по сравнению с восемнадцатым и девятнадцатым веками эта гневная тирада, увы, обретает реальный смысл. Да и будут ли потомки у такого человеческого рода? Выходом из катастрофической ситуации Елена Иванова предлагает возвращение к корням, к истокам, к русской деревне, к чистой воде, к младенческому крику, к ещё не потерянной душе. Можно сказать, что всё это не ново. Однако кто предложил что-нибудь лучшее? Тем более в поэзии, призванной не экономические вопросы решать, а повернуться лицом к человеку, к истине, к лучшим ценностям. А без них, как известно, никакая экономика, никакая политика до добра не доведут. И если говорить о вечности, то нет её без пушинки с тополиного дерева.

Поэзия Елены Львовны Ивановой звучит современно, хотя и выстраивается на классических традициях. И надо уверенно сказать, что она стала зрелой и красивой поэзией, с яркими образами, без отложившихся стандартов, с серьёзным интеллектуальным подтекстом. Читая её, на некоторых стихах можно остановиться, чтобы задуматься, взвесить своё отношение к сказанному, а некоторые стихи можно воспринять легко и органично, как гармонию человеческого переживания, как своё.

Сборники стихов Е. Л. Ивановой стали выходить в свет с начала 1970-х годов: «Мелодия» (1971), «Росток» (1976), «За Десною-рекою» (1977), «Маврушин лук» (1981), «Трава не знает» (1985), «Ключи земные» (1991), «Озорная азбука» (1994, для детей), «Позывные любви» (2000, в серии «Писатели Ставрополья для школьников»), «Второе дыхание» (2006), «Вечный образ» (2008). Как всякий «рядовой» поэт, она всю жизнь сочетала творчество с работой где-то еще. Это, конечно, давало опыт, но и, соответственно, трудности. Работа ведущим методистом Ставропольского литературного центра дала возможность общения с людьми, близкими по духу, что, конечно, способствовало оттачиванию поэтического пера. Но главное всё же – собственная дорога, собственный взгляд на жизнь, с которым этот человек вошёл в поэзию и будет идти дальше.

«Родного языка блаженство»

Пахомова-Скрипалева Ольга Александровна,
член Союза писателей Москвы и
Литературного фонда России

 

Судьба поэта, псалмопевца, художника, сказочника Евгения Ростиславовича Золотаревского (Иоанна Рутенина – так он подписывал свои сказки) – сложилась трагически и светло. Поистине, нас разобщает жизнь, нас примиряет смерть. Умеем ли мы смотреть на человека, наделенного талантом с традиционно сопутствующими ему изломами биографии, через призму вечности, иными словами, умеем ли мы прощать и любить? Талант скорбен и жертвен, он честен в своем поиске истины, поскольку это путь, предначертанный Богом каждому из нас. Чем оправдываемся мы? Только доверием этому пути и той мерой, в какой мы можем понести свой дар (портного, хирурга, священника, учителя, литератора), как крест, отдавая себя без остатка и свидетельствуя о едином и сущем.

Творчество Золотаревского и его жизнь требует трактовки именно в этом контексте, в отношении той страны, в которой он жил и умер, – в России. С эпохой «где лозунг заменяет лозунг и свищут щепки по лесам…»[1] связаны осмысление поэтом собственного творческого пути и формирование его поэтического языка. Однако поэзия его как бы парит над проблематикой времени, в котором он жил, а словарь, чрезвычайно фактурный, рельефный, вместил и родниковые темы Священного Писания, и объемность исторических ретроспекций, и пестроту фольклорного орнамента («Иаков», «Пейзаж», «Осенняя песенка пряжи», «Старинная песня»). И все это гармонично переплетено, цельно и непостижимым образом стилистически сочетается. Поэтому, читая строки этих стихотворений, мы слышим порой неровное, сбивчивое дыхание. Словно стремясь опередить себя, поэт выплескивает вдохновенное слово, но именно оно и становится доминирующим образом в стихотворении и изглаживает шероховатости ритма ли, рифмы… По мере погружения в поэтическое пространство Евгения Золотаревского читателя, взыскательного и взыскующего, ждет еще и чудо встречи с его метафорой – в изобилии рассыпанная по строфам, она таки волшебна:

Как мне не заплакать? Дожди полетели!

Пустынна струна горизонта… Ни зги!

Мой друг еще спит, как дитя в колыбели,

А люльку тревожно качают враги…

«Осень моя»

Скрипят цветные коромысла…

Румянец щек – как от стыда!

Морозный вкус какого смысла

В тебе, студеная вода?

«Скрипят цветные коромысла…»

Хрустальные слова, а в них – живые цветы мысли! Хочется верить вместе с поэтом и «гроз ночных прозорливому слову», и слышать «херувимов пасхального звона», и, впитывая «родного языка блаженство», видеть, что «новый стих как фреска» проступает на пожелтевшем поле осенней страницы. Не потому ли стихи Золотаревского легко запоминаются, что пафос его образного языка оправдан, а музыкальность и аллегоричность – заставляют перечитывать их вновь и вновь. И ходишь, и шепчешь, вспоминая и смакуя: «Послышались опять твои шаги…», «Как хорошо без шапки, без пальто…», «Из всех внутриземелий и межнебий…», «Сколько сгорает миров на губах удивленья…» Таких высот лиризма достигают лишь те, кому дано проникнуть в «тумана сердце злое», ощутить на себе «горячий взгляд небесный» или поразить душу навылет метким образом:

Как пальцы десять ласточек сновали,

Перебирая солнечную нить…

«Осенняя песенка пряжи»

В становлении поэта главную роль сыграло знакомство, а потом и дружба с Арсением Александровичем Тарковским. На примере лучших стихотворений Евгения мы можем наблюдать не столько влияние автора «Первых свиданий», сколько любовь к его поэзии, пронзенность ею. Отмеченные Тарковским как несомненная удача стихи «Мальчишка», «Рыбак», «Меч мой пленом поруган бесславно…» подтверждают узнавание мастером этой любви, а позднее – признание в молодом поэте уникального дарования.

Прозрачная семантическая перекличка возникает у Золотаревского, пожалуй, только с поэзией Осипа Мандельштама. Но эти аллюзии пронизывают всю поэзию XX и начала XXI века в силу своей масштабности и открытия поэтических америк Мандельштамом, Ахматовой, Пастернаком; они сродни влиянию на молодого Пушкина стихов Батюшкова и Жуковского:

Дым в ноздрях скакунов не клубится,

Уши чутко не вспрянут в тиши.

В гривах гнезда устроили птицы,

И из глаз проросли камыши.

«Неужели далекие страны…»

Впрочем, Золотаревский состоялся как поэт уже по одному тому, что им была создана удивительно чистая по звуку и безупречная по форме поэма «Яблоки бессмертья» («Осенние мысли»). Написанная в тюрьме в 1984 году, куда поэт попал по обстоятельствам, не имеющим никакой ни юридической, ни человеческой логики, поэма наполнена необычайным патетическим чувством. Она стоит как бы отдельно от основного корпуса стихотворений. В ней природа персонифицирована, и как же пристально смотрят на нас глаза ее:

Трубит осенний ветер в рог!

Предощущая время стужи.

На злых обочинах дорог

Чуть-чуть подрагивают лужи;

И дождь, и мгла со всех сторон!

И в будущее улетают

И стаи черные ворон,

И листьев солнечные стаи…

Начиная с названия и неспешного повествования (тонкие ассоциативные нити к сказочным молодильным яблокам и живой воде) и заканчивая композицией, легкой, как дыхание, это произведение – из лучших образцов сплава лирики и философии. От безупречной формы (в поэме четыре части, в каждой из них – четыре диптиха), глубоко символичной, до прозрачной смысловой гармонии, одухотворенной изумительным образным рядом, вся поэма – гимн любви земной, зрелой, «солнечной»:

Но разве этот день не вечен?

И разве завтра не опять

И целовать любимой плечи,

И запах солнечный вдыхать?

Нам больше прошлого не надо,

Но, забывая, не забудь:

Туман, витающий над садом, –

Земных страданий Млечный Путь…

К этому источнику хочется припадать вновь и вновь, в нем такая Божественная глубина и нежность (классика русского стихосложения!), что кажется, стихи эти были всегда, они – наше с вами духовное сокровище. Разве это не счастье избранности для провозвестия Слова, возвышающего душу?

***

Ища меру своего вклада в поэтическую культуру, человек естественно старается выбрать нехоженые тропы, дабы общий уровень фонетического шума разных направлений не заглушал его самобытной интонации, и в то же время интуиция подсказывает ему, что он обязан остаться верным классической традиции, опасаясь изменить изначальному гармоническому принципу поэзии как искусства. Сопротивляясь как внешнему, так и внутреннему хаосу (ища универсальный язык и через него пытаясь возвысить мирское до горнего), Евгения Ростиславович создал свою, выстраданную поэтическую систему. И если его неповторимый голос – базис, то надстройка – некая спасительная идея, которая благодаря своей аутентичности выкристаллизовалась в неподвластные рациональному пониманию строки:

Та песня, что, казалось, спета

И отзвучала навсегда,

Выходит как Господне лето

Из зала Страшного Суда.

«Та песня, что, казалось, спета…»

 

Неужели слезы бесполезны?

И зачем зеницы жжет тогда

Голубиных глаз, познавших бездны,

Алая небесная вода?..

«Вам, среди которых я летаю…»

Случается и так, что идея становится фантомной и подминает и творчество, и жизнь автора. Идея истово требует проповеди самой себя, некой аудитории. До башлачевских окровавленных пальцев, до самозаклания на тропе к истине. Слишком высока нота, а значит, и плата, слишком быстро исчерпывается ресурс, отпущенный поэту временем и Промыслом. И когда тропа затаптывается другими, превращается в тракт, на котором не виден поэт как путник к Богу, где поэзия и есть религия, – он погибает…

***

Парадокс нашей культуры: на фоне духовного кризиса поэта лучшее в его творчестве бывает востребовано, а личность – забвенна. Так случилось с православными сказками Иоанна Рутенина. Сказки были известны читателю – об их авторе почти ничего. Издатели получали прибыль – сказочник умирал в болезнях и нищете. Поэт был нашим современником – читатель думал, что автор… жил в 19 веке!

«…Сейчас он сильно простужен, поскольку нет зимних ботинок и денег на них. Да и в квартире сильно дует, такие там окна. Чтобы защитить авторские права, ему нужно ехать в Москву, но, поскольку нет ни ботинок, ни денег на билеты, то поехать не может…» – тревожные вести поступали с православного форума, где вдруг узнали, что Золотаревский с отекшими от редкой формы аллергии ногами умирает на окраине Ставрополя». Издательство «Паломник» теперь посылает ежемесячно небольшие деньги, за что он им бесконечно благодарен. На что и живет. Остальные издательства России, Украины и Белоруссии продолжают делать деньги на хорошо раскупающихся больших тиражах его сказок и стихов…». Форумчане присылали деньги, искали лекарства, пока не случился перерыв в сообщениях и не появилась фраза: «Иоанн Рутенин умер. Еще в конце весны или начале лета…».

Случилось это утром 3 июня 2007 года. Поэту было всего пятьдесят семь лет.

Остались стихи – мини-былины с многоголосым пространством из разных, казалось бы, поэтических измерений, ведь сочинял их сказочник. Там жар-птица руками раздвигает облако, «прилетают лебеди и гуси целовать изнеженные гусли», «караваны верблюдов в пустыне сквозь игольные уши идут», а «яблонь мыслящие тени зла друг на друга не таят»!..

И сердце наше по-прежнему щемит от того, что судьба поэта в России, невзирая на изводы сюжета, остается архетипической и не выходит за предсказуемые рамки:

Предутренней судьбе не докучай расспросом:

Как книгу разломи привычно наугад,

Чтоб снова не постичь, зачем одни вопросы

За каждою строкой согбенные стоят?

«Ночью»

Настоящая поэзия по определению духовна. Религиозный философ Сергей Фудель писал: «…интересно, что все религиозно-ценное, что есть в мировой литературе, восходит не к ученому богословскому рационализму, но к золоту подлинной письменности Церкви… Отцы-подвижники очень советовали заучивать наизусть отдельные куски Нового Завета и Псалтири, чтобы постоянно жить в них».

Среди рукописного наследия Евгения Золотаревского осталось около 800 написанных им псалмов. Они пока не разобраны и не изданы отдельной книгой, но свыше давно прочитаны и разобраны. И поэт это знал:

…Средь мудростей планиды мнимых

Я откровенью счастья рад,

Что в жизни нет невосполнимых

Приобретений и утрат.

«И серебром, и перламутром…»

Псалом, по сути, является высоким синтезом молитвы и поэзии. Из ветхозаветной Псалтири, как самостоятельного литературного памятника, выросло много произведений, на нее, кроме святоотеческой литературы, преизобильно опиралась и литература светская. Это и переложения в стихах, и стилизованная гимнография, и поэзия по мотивам Псалтири. Прекрасные древние тексты, вплетенные золотыми нитями и в ткань нашего богослужения, до сих пор притягивают к себе внимание современных поэтов и прозаиков.

Но псалмотворчество Золотаревского – беспрецедентное явление. Это прежде всего – Новозаветные псалмы, и автор их иначе обращается к Богу, чем авторы древних священных текстов.

Читая псалмы Давида или сынов Кореевых, мы не забываем о временном контексте их написания, исходя из которого нужно понимать и некоторую жесткость, если не жестокость, призывов к суду над врагами неправедными и проклятий в их адрес, и гиперболизацию торжества, полноту восторга древнего псалмопевца. Ветхозаветный человек находится в контексте ветхозаветных заповедей («око за око»), характер и темперамент его подсвечены и просквожены дымом жертвенников и гомоном пиров, звоном клинков и неведомым нам музыкальным строем диковинных инструментов.

Но пришел Христос – Бог и Человек, сквозь ветхозаветный регистр удивительным образом вписанный в современность, – и упразднил жестокость Своим милосердием. Псалмы Иоанна Рутенина, его песни, его мольбы и просьбы, обращены именно к Милостивому Богу. И поэт, следуя традиции и одновременно скорбя о неправедности мира, просит не только Божия Суда, но и милости к падшим. Он молится горячо и щедро – о себе, о народе Божьем, о любимой своей – и находит такие слова, что время перестает быть, вечность вливается в сердце и звучит будто голос Златоуста…

Это не что иное как откровение, другими словами – явление Бога в жизни человека, которого этот человек призвал. Стучал – и ему отворили, плакал – и утешился, алкал и был насыщен. Бог явил Себя человеку, как являет всякому глубоко верующему и уповающему на Него, но рассказать о явлении Господа в своей жизни могут немногие.

Псалмопевец Иоанн Рутении воспевает Христа и Божию Матерь. Более того, он рисует нам их портреты! Не в смысле портретов Возрождения или Нерукотворного Спаса на плате Вероники, – но портреты, написанные словами человека, знающего Господа близко. Господа знали близко святые. Они писали иконы. В словесных иконах Иоанна Рутенина проступает одновременно Лик Бога и Его личность.

В светлых чертах Твоих — восклицание радости… (Пс. 11)

Ты не обременяешь сверх меры и в испытании Своем даешь вспоможение… (Пс. 546)

Целование – одеждам Твоим, Царственная, и покровы Твои благо ухают как Роза. Противящихся Ты воротил – как Защитник отошел от стены; от силы Его они были в ужасе и пятились под тяжестью Его, ибо Он сгреб их с лица земли как бессильных… (Пс. 556)

На земле живых – Мария, как дома, и с небес смотрит Царица на созиждимых Господом во имя Ее. (Пс. 640)

Молитвами Своими превозмогла Она зло – великая Делателъницада ублажаема будет… (Пс. 621)

Только человеку, знающему и любящему Священное Писание, стоит приступать к чтению этих псалмов…

Их нельзя читать в обычном смысле слова, грубо говоря, осуществляя процесс чтения, к ним нельзя прикасаться невежеством ума, хладом сердца. Не откроются они глазам и сердцу читателя, если он станет листать их в праздном спокойствии, от скуки, например. Это чтение для боримого сердца, для немощного и одновременно торжественного времени в жизни человека, когда боль его, гонимого, непонятого, оболганного и нуждающегося, толкает искать опоры или хотя бы малого утешения буквально в каждой ветке дерева, пичуге, слове молитвы. Тогда и открывается зрение, которое именуют сердечным.

«Воспомяни, Господи, все испытания мои, взгляни на теперешнее терпение мое! Всяк посмеялся надо мной и свои грехи обличал во мне, всяк, кто поедал плоды благодеяния моего, бросал в лице мое остатки из несъеденного. Вера была в уничижении и всякому делу, которое я начинал, приготавливалось посрамление. Я же не приступал ни к чему без имени Твоего и благословения свыше молил я на каждое поприще свое. На перекрестках дорог и при всех углах бесславят меня, достоинство мое не приемлют, плоды мои забирают себе. Покрый меня. Заступнице, Покровом Своим: облекусь силою свыше, да посрамятся все гордые сердцем! На знамени своем начертал я имя Твое и волю Твою, Господи, определил светочем своим. Воспомяни, Господи, все испытания мои и не остави меня, Боже наш, на путех моих!» (Пс. 16)

Но и этого мало! Быть истинным читателем, а не потребителем или исполнителем чтения как ритуала – означает способность становиться не только свидетелем, но и соучастником события, каким является истинная книга как Логос, как присутствие сакрального. Тут крайне важны унисонность знаний читателя и автора, совпадение их точки обзора и фокуса зрения, жизнь в любви к слову, его сути и форме – как в естественной и столь необходимой для души среде обитания.

Вообще чтение – интимный процесс, равно и само творчество, поскольку автор, творящий во имя Божие, и не предполагает читателя (слушателя). Он просто поет самозабвенно, как птица, потому что не может не петь, а мы рядом притаились, и слушаем (читаем), и созерцаем те «цветы ведения», которые произвел Господь, ущедрив землю росою, как сказано в одном из псалмов Иоанна Рутенина.

***

Можно ли выразить любовь, иначе, чем стихами, музыкой, живописью? Признание в любви к Божьему миру и людям, живущее мукой в сердце, наполняющее кислородом альвеолы души, непостижимым образом проникает в строки, партитуры, угольный абрис будущего иконописного лика. Для того и дан человеку дар, чтобы выразить эту любовь, чтобы ни капли сомнения в том, что это она! – не осталось. Поэзия Евгения Золотаревского и есть такая, воплощенная в строфы, любовь.

Любви великое причастье!

И в ней такое естество,

Когда предощущенье счастья

Богаче счастья самого!

«Настроение»

 

 

Темы и мотивы философской лирики
Евгения Золотаревского

Потапова Арина,
студентка кафедры отечественной и
мировой литературы Гуманитарного института
СКФУ

 

Евгений Ростиславович Золотаревский – ставропольский поэт, прозаик, художник-иконописец. Наибольшую известность приобрел как православный детский писатель. Часто публиковался под псевдонимом Иоанн Рутенин. Среди изданных книг – сборники стихотворений и сказок «Златокудрый инок» и «Рыбак и жемчужина». Также автор публиковал свои стихотворения в журналах и альманахах, например, ещё с 1991 года, в «45-й параллели». Евгений Золотаревский писал как «взрослые» стихотворения, так и детские, в основном духовные, христианские.

Философская лирика Евгения Золотаревского характерна размышлениями на религиозную тему. Его стихотворения отражают поэтическое осмысление веры, церковной жизни, рассуждения о религиозных добродетелях и грехах, диалог человека и Бога. Евгений Ростиславович пронес свою веру через всю жизнь, которая оказалась непростой. Поэтому, несомненно, Золотаревский в первую очередь духовный, православный писатель и поэт.

Одним из ведущих мотивов философской лирики Евгения Ростиславовича является любовь к Богу и вера в него. Так, в стихотворении «Я все грехи свои оплачу…» лирический герой обращается к Богу с благодарностью. Произведение звучит как душевный порыв истинно верующего человека, своеобразная молитва.

Забывши наши прегрешенья,

Не помня злого ничего,

Ты посылаешь в утешенье

Святого Духа Своего.

 

Душа моя Твой свет лелеет

Во дни сомнений и тревог.

…Кто нас ещё простить сумеет,

Как не Один лишь только Бог?

В стихотворении «Вербное воскресенье» поэт пишет о благодати, которую испытывает при утренней молитве:

О Боже, как душа воспрянула,

Молитву Господу верша,

Средь света утреннего пряного

Блаженным воздухом дыша!

Однако Золотаревский писал не только на христианскую тематику, мотивы его философской лирики разнообразны. Особое место в творчестве Евгения Ростиславовича занимает тема любви к родине, России. Не случаен и псевдоним поэта и сказочника – Иоанн Рутенин. Ведь «Ruthenia» переводится с латинского как «Россия». Поэт писал:

Русь Святая такая страна, что объяла собой
белый свет.

Начинается в сердце она, а конца или края ей нет.

С любовью и уважением Золотаревский пишет и о русском языке в стихотворении «Родная речь»:

И ты коснулся совершенства,

Лишь мысли тайно обрели

Родного языка блаженство

И ширь отеческой земли.

Евгений Золотаревский в своем творчестве размышлял и о жизненных поисках. В стихотворении «Мертво, никчемно все на свете…» поэт поднимает тему одиночества и потерянной жизни и противопоставляет гармонию природы мирской суете.

Не распинали, не распяты…

Но страшно у чужих дверей.

И мы, не грешны и не святы,

Идем дорогою своей.

…Мертво, никчемно все. Тревога

Добавит жару в непокой.

И вдруг перебежит дорогу

Листок березы, как живой!

Здесь люди, существующие без смысла в своем «мертвом, никчемном» мире противопоставляются обычному березовому листку. Сила природы, ее гармония пробуждает к жизни лирического героя и возвращает ему надежду.

В биографии поэта есть такой непростой эпизод, как тюремное заключение. Удивительно то, что в этот тяжелый период была создана светлая поэма «Яблоки бессмертья», в которой, в частности, очень глубоко и искренне звучит тема любви:

Дай руку мне у аналоя,

Пусть будет счастлив этот сад:

Не вспоминается былое,

Когда ты будущим объят!

 

Ведь даже в маленькой примете

Не сохранился прошлый путь;

И жил ли кто на белом свете

До нас двоих когда-нибудь?

Ольга Пахомова-Скрипалева, поэт и автор эссе о Евгении Золотаревском, подчеркивает, что автор не ожесточился в течение более двух лет заключения, а сумел сохранить простоту и мелодичность языка, светлость и чистоту повествования.

В той же поэме мы видим, как глубоко Евгений Золотаревский умеет чувствовать и изображать природу. Язык, которым он рисует осень, поразительно образен и точен. Читатель предчувствует скорый приход зимы и прощается с последними солнечными днями вместе с поэтом:

Трубит осенний ветер в рог!

Предощущая время стужи

На злых обочинах дорог

Чуть-чуть подрагивают лужи;

И дождь, и мгла со всех сторон!

И в будущее улетают

И стаи чёрные ворон,

И листьев солнечные стаи.

Часто в лирике Евгения Золотаревского встречаются сказочные мотивы, ведь поэт также сочинял притчи и сказки для детей. Так, например, в стихотворении «Прилетают лебеди и гуси…» мотивы сказки, волшебства переплетаются с христианской тематикой, что создает особый, неповторимый авторский стиль Золотаревского:

Прилетают лебеди и гуси

Целовать изнеженные гусли.

И седому старому оврагу

Подливают в сок росяный брагу.

Нипочём им будущая вьюга:

Заласкают до смерти друг друга

И поэт вернётся со свирелью

На чужом пиру лечить похмелье.

А вдали звезда – расплаты семя –

Снежной искрой обжигает время,

И несут бураны к звёздной доле

Шар Земной, как перекати-поле…

Важным событием в жизни Евгения Золотаревского стала дружба с Арсением Тарковским. Известный советский поэт и переводчик оказал большое влияние на творчество Золотаревского. Известно, что Тарковский высоко оценивал лирику Евгения Ростиславовича, а его жена, Татьяна Алексеевна, переписывала в тетрадь стихотворения молодого поэта, которые не могли быть напечатаны в советское время из-за религиозной тематики.

Среди прочих произведений, отмеченных Арсением Тарковским, было стихотворение «Мальчишка». В последней строфе Золотаревский пишет:

Я нищ, босой.

В отцовской старой кепке…

И вы подумать даже не могли,

Что это я вам выстругал из щепки

Космические ваши корабли!..

Здесь поэт говорит о внутренней силе человека, он противопоставляет бедный внешний облик и внутреннее богатство души. В какой-то мере стихотворение можно считать автобиографичным.

Евгений Ростиславович питал особенное пристрастие к символам и метафорам. Так, в своей «Притче об отмычке» он пишет, что его творчество часто «обзывали» кроссвордами. И действительно, стихотворения поэта ритмичны и читаются довольно просто, однако скрытый в строках смысл порой бывает не так просто расшифровать неискушенному читателю. Для некоторых стихотворений нужно искать «ключ», как и некогда сам поэт искал ключ к пониманию творчества Арсения Тарковского.

Вообще, мотив «ключа», попыток «открыть» истину встречается не раз в лирике Золотаревского. Например, это можно увидеть в стихотворении «Жар-птица»:

К ней столько славных приходило!

А только Ванька сирый мог

Макнуть её перо в чернила,

И – снять печать, открыть замок!

Очевидно, что Ванька здесь – сам поэт, псевдоним которого – Иоанн Рутенин, что можно перевести как Иван Русский.

Как бы то ни было, в «Жар-птице» поэт говорит о тех истинах, которые были ему самому открыты свыше и которые он преподнес для читателя в своем творчестве. Здесь присутствует мотив избранности своей лирики. Евгений Ростиславович считал, что своим творчеством он служит Богу, выполняет свою роль в этом мире. Золотаревский полагал, что открыл новый язык, символику, язык Бога. Об этом говорит в своей пьесе, посвященной памяти Евгения Ростиславовича, «Небеса простят мне песни…» Алексей Головенко, режиссер и сценарист, близкий друг поэта.

Золотаревский был уверен, что Творец задумал мир как стихотворение, и кто поймет его язык, может «со-творить» Богу, выполнять христианскую миссию на Земле. Евгений Ростиславович пишет:

Мыслей нарушив привычную связь,

Нежным крылом серафима

Вяжет в тетрадке славянскую вязь

Гений из пепла и дыма.

Поэт здесь – «проводник» между нашим миром и высшим, божественным. А поэзия – тот самый язык, на котором автор пытается донести истину до людей.

И в ореоле высокого лба

Мысли священной натуга;

И освященная это судьба —

Шаг из адамова круга.

Поэт считает, что, выполняя свою миссию, следуя «освященной судьбе», служа Господу, он выходит из порочного круга, отказывается от людской суеты.

Лирика Золотаревского светла и чиста. Поэт как будто обладал особенным даром, изобразив тоску, горе или обличив порок, вмиг вселить в читателя надежду на светлый исход. В статье о Евгении Золотаревском «Автор скорее жив, чем мертв» журналист Ольга Токмакова приводит интересный случай:

«Чтобы объяснить, как можно увидеть неожиданную сторону явления, Евгений мгновенно перефразировал знаменитую сказку «Про рыбака и рыбку», да так, что пушкинское стихотворное произведение выглядело уже совершенно иначе. В изложении Золотаревского в финале сказки старик утешал свою старуху, рыдающую над разбитым корытом, примерно такими словами: «Что ж ты плачешь? Успокойся, моя рыбка золотая!». Все верно. Ведь они прожили целых 30 лет и 3 года».

Темы и мотивы философской лирики Евгения Золотаревского нужно рассматривать сквозь призму жизни и творческого пути поэта. Известно, что судьба Евгения Ростиславовича сложилась непросто, даже трагически. Но лучше самого поэта о его жизни не скажет никто:

То с песней Руси, то со стоном

Бурлацкой неволи труда,

Как баржу под флагом зелёным

Судьбу мою тянут года.

 

Ведут они бранные речи,

Ступая во тьму наугад,

И жалко костлявые плечи

Под жёсткою лямкой торчат.

 

Но, дух набирая свободный,

Покорно идут до поры,

Пока среди ночи холодной

Они не раздуют костры.

 

А баржа? Здесь воля иная:

По палубе франты снуют,

И, пробками в небо стреляя,

На фраки шампанское льют.

 

Как лености сон монотонный

Сквозь плач и сквозь смех, невпопад,

Под сиплый оркестр похоронный

Там бальные платья шуршат…

Владимир Павлович Бутенко

Страшкова О. К.,
доктор филологических наук,
профессор кафедры отечественной и мировой
литературы Гуманитарного института СКФУ

 

Творчество современного ставропольского писателя В. П. Бутенко многогранно: поэт, публицист, музыкант, автор 19 книг, лауреат многих литературных премий, в том числе «День Победы» – 1995 год, имени Семёна Бабаевского – 2000 год, журнала «Наш современник» за лучшее произведение прозы – 2011 год, трижды удостоен губернаторской премии за 2004, 2006 и 2012 годы, лауреат премии некоммерческого фонда «Литературный фонд им. В. И. Слядневой» за дилогию «Кавказский набат» – 2015 год, кавалер ордена «За возрождение казачества».

Основная проблема его творчества – судьба казачества.

Владимир Павлович родился 30 мая 1952 года в хуторе Дарьевке Родионово-Несветайского района Ростовской области в семье сельских учителей. Дед по отцу, Никита Яковлевич, был взят из Новочеркасского казачьего приюта и усыновлен четой Бутенко, давшей ему свою фамилию. Отец писателя Павел Никитович – участник Великой Отечественной войны, он прошел ее вплоть до последних залпов Победы, сражаясь в боях за Кавказ, в Карелии и Норвегии, за что отмечен многими боевыми наградами. Читать и писать Володю научила мать. А к игре на балалайке и гитаре пристрастил отец, способный музыкант. Своеобразный мир донской природы, украинские и казачьи песни, самобытные и мужественные характеры хуторян, сказки и произведения русской классики рано пробудили у него интерес к литературному и музыкальному творчеству.

Первое стихотворение Владимир Бутенко «опубликовал» в рукописном школьном журнале «Подснежник» в двенадцать лет. Во время учебы в Ставропольском медицинском институте он посещал литгруппу при газете «Молодой ленинец», которой руководил поэт Александр Мосинцев. Семь лет Бутенко проработал стоматологом в поселке Целине Ростовской области, а затем вернулся в Ставрополь. Здесь были опубликованы его первые книги – «Зимний костер» (1983), «Хуторские колодцы» (1984), «Ожидание друга» (1987), которые позволили Владимиру Бутенко стать в 1988 году членом Союза писателей СССР.

В течение трех лет (с 1989 по 1992 год) он возглавлял альманах «Ставрополье», в котором тогда впервые в периферийном издании осмелились опубликовать главу из эпопеи А. Солженицына «Красное колесо». Альманах заново открыл читателям имя замечательного русского писателя-земляка И. Сургучева, напечатав несколько его малоизвестных произведений.

В 1990-е годы Владимир Павлович работал на ставропольском радио одним из редакторов. Как поэт и музыкант он гастролировал по городам Юга России, давал концерты в Москве, принимал участие в фестивале «Славянский базар» в Витебске, выступал со своими песнями в различных аудиториях, выпустил 5 сольных магнитоальбомов.

В 2005 году Владимир Павлович вместе с другими ставропольскими писателями возродил издание альманаха «Литературное Ставрополье», редактором которого является по настоящее время. Он предоставляет возможность публиковаться как маститым, так и начинающим поэтам и писателям не только Ставропольского края, но всего Юга России.

Произведения Бутенко вошли в «Антологию российской литературы» и в «Антологию российского рассказа». Его рассказы и повести публиковались в газете «Литературная Россия», в журналах «Наш современник» и «Роман-газета», издавались отдельными книгами.

Как поэт Владимир Павлович заявил о себе в 1973 году. Любовь определяет смысл жизни человека в его эпических и лирических произведениях: любовь к дому, близким, родной земле, прошлому, неизменно возвращающая казака к традициям чести, долга, законности власти атамана, избранного народом. «Видно много слез у России. У полынной моей стороны», – замечает лирический герой сборника стихов Бутенко «Люблю. Скучаю. Жду» (Ставрополь, 2007), но он верит в силу добра и правды, утверждая:

Я не просто степняк,

Я – кровинка большого народа…

Я несу на плечах не мешок,

А Истории груз.

Лирические тексты Владимира Павловича сами по себе музыкальны, и мотив песни в них один из ведущих, как и мотив памяти. В пятидесяти шести стихотворениях сборника «Люблю. Скучаю. Жду» автор 21 раз обращается к образу песни, сознаваясь: «Я неотступно верил в песню». Книга состоит из своеобразных поэтических этюдов, наполнена песенными реминисценциями, грустью и казачьей удалью, бытовыми деталями и тонкими метафорами, отражающими состояние лирического героя, «приворожённого навек к России». Многие повести и рассказы Бутенко посвящены современной действительности. Сюжет их обычно развивается в родном для писателя пространстве – Донщины и Ставрополья, в станицах, превратившихся под ударами «перестройки» в хутора. Идейный смысл рассказов «Мать атамана», «Капля горя», «Возвернулся казак поседелый», вошедших в книгу «Мать атамана» (Ставрополь, 2006), определяет мотив разрушения принципов жизни недалёкого прошлого. Сюжетную основу этих эпических миниатюр составляют эпизоды из современной жизни, создающие обобщающую картину сегодняшнего разгула хамства, силы тех, кто богат, и беззащитности тружеников.

Какое-то горькое чувство безысходности переполняет душу, когда читаешь рассказы Владимира Бутенко. Они не объективная калька с действительности, а действительность, пропущенная сквозь сердце автора. Писатель как будто сам задыхается от боли, от переполняющего чувства любви к труженикам-казакам, потерянным, обездоленным еще больше, чем в войну. Тогда-то был виден враг, теперь его вроде и нет, но он кругом – захватывает, отбирает, унижает человеческое достоинство, упиваясь своей наглой властью. Конечно, горе героев рассказов как будто «ничтожно мало, всего капля в этой великой беде, что окружает со всех сторон». Но такие капли составляют огромный океан, затапливающий бесконечные просторы, в которых когда-то вольно жили казаки, народной России. О такой «капле горя» рассказывает напечатанная в 2011 году журналом «Наш современник» и отмеченная редакцией как лучшее прозаическое произведение года повесть «Девочка на джипе». В этом же году вышли в свет роман «Сыны Державы» (Ставрополь, 2011) и два новых произведения, обращенные к событиям прошлого нашего края. Рассказ «Хлеб и кинжал» повествует о пребывании в Пятигорске последней предреволюционной осенью писателя А. И. Куприна. Исторический роман «Сыны Державы» посвящён легендарным событиям 1774 года, когда под руководством атамана Матвея Платова в битве на Калалы (в районе села Красногвардейского, где, по утверждению писателя, и поныне сохранились редуты) была одержана победа над турками. Восстанавливая в художественном тексте первый подвиг атамана, Владимир Павлович умелой кистью рисует батальные сцены кавказского Бородино.

Бутенко – автор эпической трилогии о месте казачества в Великой Отечественной войне. Первый роман «Казачий алтарь», вышедший в 1993 году, получил высокую оценку таких известных писателей, как А. Знаменский и А. Губин, одного из секретарей Союза писателей России, известного литературоведа Ю. Суровцева. Романы «Казачий алтарь» и «Властелин и раб», опубликованные в 2004 году под общим названием «Любить навек», составили дилогию. Через два года Владимир Павлович издал роман «Венец правды», завершающий трилогию. Московское издательство «Вече», заинтересовавшись необычной темой и талантом писателя, выпустило совместно первую и вторую книгу «Клинок и крест» (2005), переиздало роман «Казачий алтарь» (2006) и под общим названием «На доблесть и славу» опубликовало вторую и третью книги (2007). В 2008 году трилогия вышла под общим авторским названием «Казачий алтарь. Роман в трех книгах» в Ставропольском книжном издательстве, а в 2010 году в московском издательстве «Книжный Клуб Книговек». Память, наполненная любовью, – одна из ведущих тем творчества Владимира Бутенко. Как будто его ранят «минувшего века осколки». Он ищет истоки менталитета казачества в прошлом, и эти поиски приводят писателя к созданию эпического полотна о месте казачества в Великой Отечественной войне, состоящего из трех романов. Эта трилогия является самым значительным воплощением творческой индивидуальности писателя Бутенко. Зная психологию, менталитет казаков изнутри, исследовав документы Ставропольского и Ростовского архивов, фондов Ставропольского краеведческого музея и Новочеркасского музея донского казачества, изучив мемуары казаков – участников событий, записки немецких военачальников, научные труды, кинодокументы, беседуя и переписываясь с очевидцами, автор воплотил грандиозный замысел. Судьба казачьего рода Шагановых, вписанная в широкие исторический и геополитический контексты, отразила трагедию казачества в целом. Хотя действие произведения начинается с 1942 года и заканчивается 1945 годом, но уже с первых страниц писатель включает в повествование факты, определившие мировоззрение, психологию, отношение к советской действительности, к власти донских, кубанских и терских казаков: Русско-японская война, Первая мировая, Гражданская, коллективизация. Динамичное развитие событий Второй мировой происходит в широком географическом топосе. Донские станицы, хутора, Ворошиловск (Ставрополь), Берлин, Париж, Лиенц, Украина, Белоруссия, Молдавия, Германия, Румыния, Италия, Австрия – везде несут тяжкий крест мытарей герои трилогии в поисках «казачьей вольницы». Рядом с вымышленными персонажами в романах действуют исторические лица (командиры Красной Армии Конев и Селиванов), руководители казачьего движения, примкнувшего к вермахту (атаман Краснов, батько Шкуро, предатель – походный атаман Доманов); представляются позиции Сталина, Жукова, Гитлера, Муссолини, Гиммлера и др. Создавая эпическое полотно, Владимир Павлович Бутенко тонко, акварельными штрихами старается воспроизвести душевное состояние каждого героя, ищущего свою и общую истину, и в то же время крупными, пастозными мазками рисует батальные, массовые сцены, демонстрирующие героизм и самоотречение казаков. Лирические картины сменяются историческими размышлениями и фактами, рассказ о тяжком труде женщин-казачек сливается с описанием кровавых боев казаков. Эпизоды эмигрантской жизни расширяют пространственные границы второго и третьего романов, не разрушая единого поля трилогии. Большая часть действия третьей книги происходит за границей, начало этому «заграничному топосу» заложено в предшествующей истории казачества, ретроспективно представленной в первой и второй книгах. Три романа объединяются в единый текст общим сюжетом, общей творческой концепцией автора, восстанавливающего вычеркнутые из истории советского (да и не только советского) времени факты многосложного, двойственного положения казаков во Второй мировой войне, определяемого не только историческими, но и идеологическими, и психологическими корнями ментальности народа.

Писатель показал, что жизнь казака – это особый тип отношений с миром – государством – казачьим кругом – станицей – куренем. Сознание казаков определяется традициями, убежденностью в неизменности основных законов сущего, мироустройства, заключенного в природе и православии. Представление о циклической повторяемости времени, восходящем к памяти рода и веры, достигается сложной эпической структурой. В повествовательную ткань гармонично вплетаются воспоминания, сны, песни, документы, письма, вставные эпизоды; прошлое и настоящее, исторически документальное и вымышленное, мистическое и психологически реальное, создающие единый эпический текст. В. Бутенко, обращаясь к народно-поэтическим традициям, использует в художественной системе трилогии мифопоэтические образы-символы ветра, коня, неба, солнца, тесно связанные с мифологическим сознанием казака. Так, мифологема воды соотносится со смертью, понимаемой как конец жизни и начало иной ее формы: умирает со вкусом родниковой воды на губах Степан Шаганов, бросается в мутную бурлящую воду чужой реки Полина Васильевна, обращает свой взор к невидимому Дону перед смертью Павел Шаганов (защита сына от гибели связана с мотивом духовного возвращения, маркированного здесь мифологемой воды). К мифологическим истокам сознания казаков восходит созданный авторской фантазией образ домового Дончура. Имя его писатель составил из двух знаковых нарраций: Дон – символ донских казаков и чур – междометие – оберег. Домовой в мировоззрении казаков – непременный член семьи.

Как в повестях и рассказах, так и в романах Владимир Павлович обращается к традиционным мотивам. Например, мотив дороги откровенно соотносится с мотивом странничества, трагического мытарства целого сословия по чужим землям. Тихон Маркяныч – старейший рода Шагановых тоскует: «…на старости лет своей хаты лишился! За веру и кровную принадлежность к казачеству… Немцы, гады, заманули»; «блукатим, как псы бездомные». Сноха Полина, разделяющая со свекром судьбу беженцев, предчувствует конец трудного пути в никуда, намечая своеобразную параллель судьбы казачества с мученичеством Христа, обретшего вечную жизнь: «не к добру явились они сюда, в цветущий тирольский край, в Страстную пятницу». Перед последней дорогой и офицеры в лагере, и все беженцы-казаки на площади обращают молитву к Господу, завершая свой путь к казачьему алтарю.

Ужасающим и необратимым для казаков явилось предательство их походного атамана (походный – указывающий путь) иуды Доманова. 1700 офицеров-казаков вывезли англичане на закланье – в последний путь – на расстрел в советские лагеря смерти. Может быть, потому дает казачьему роду, плутающему или уверенно идущему по земле, автор фамилию Шагановы (шагающие), что путь-дорога определяет развитие сюжета трилогии? Повествователь размышляет об историческом пути развития казачества и России в контексте конечной судьбы человечества, выводя мотив дороги в философский аспект. Недостижимость единственной истины персонажами трилогии дополняется авторской убежденностью в невозможности в данной романной и жизненной коллизии единственно правильного пути даже при самой глубокой и неизбывной любви к отчему дому, своему роду, земле, России.

Изучению поэтики трилогии Бутенко «Казачий алтарь» посвящены два сборника научно-исследовательских работ преподавателей и студентов Ставропольского государственного университета: «Между двух истин» (Ставрополь, 2005) и «Две правды: судьба казачества в трилогии В. Бутенко «Казачий алтарь» (Ставрополь, 2010), редактор-составитель – профессор кафедры истории русской и зарубежной литературы СГУ О. К. Страшкова. Авторы статей, выявляя специфику художественного видения писателя, прослеживают не только многосложную романную жизнь персонажей В. Бутенко как воплощение судьбы всего народа России, но и подчеркивают сложность менталитета казачества, мечущегося между двумя правдами: любовью к Отечеству и любовью к воле.

Поэзия «Кавказской ссылки»:
происхождение обязывает

Бронская Людмила Игоревна,
доктор филологических наук,
профессор кафедры отечественной и
мировой литературы СКФУ

 

В 2012 году ставропольскому «граду и миру» было объявлено о возникновении поэтической группы под названием «Кавказская ссылка». Основателями этой группы были молодые, но уже не юные поэты, которых уже тогда можно смело было отнести к поколению сорокалетних. И Стас Ливинский, и Андрей Недавний, и Игорь Касько, и Александр Хомюк, и Амиран Адамия рождены в самом начале 1970-х годов. Следовательно, ранняя юность их пришлась на 1990-е годы, годы неразберихи, крушения пусть весьма несовершенных, но устоев, мелькания мод и, в общем-то, стремительного одичания. Тогда им казалось, что детское и отроческое их время (совпадающее с так называемой эпохой застоя) вполне упорядочено и налажено.

Однако в 1990-годах все население России, по мнению современного культуролога и поэта Олега Юрьева, оказалось в «эмиграции». «…и те, что не сдвинулись в места, – в не меньшей, если не в большей степени, чем те, кто уехал. Страна (уже) стала другой, они (еще) оставались прежними» [3, 157].

Процесс вживления в новые обстоятельства, в новое время, в новые эстетические, а иногда и вне-эстетические, законы оказался, мягко говоря, сложным – скорее всего, драматическим с элементами трагизма. Об этом читаем, например, у Стаса Ливинского:

Вот фотография – ребята,

по восемнадцать шумных лет.

У них не оказалось блата.

Повестка из военкомата,

военный новенький билет.

 

В стране без права перемотки

в зелёной выцветшей пилотке

почти при батюшке-царе

я словно муха в янтаре:

найди меня на этой фотке.

[Здесь и далее цитирование из электронного ресурса, посвященного «Кавказской ссылке» http://www.kavlink.ru/]

 

Или у Игоря Касько в стихотворении «Человек тихонечко лежит…»

Свадьба, служба и рожденье сына,

Смерть страны, которой больше нет…

Жизнь куда-то мчится и бежит.

Человек тихонечко лежит.

Человек не молод и не стар.

Просто он устал.

Каждый из участников поэтической группы «Кавказская ссылка», прожил свои 20 лет (от 1990-х к началу 2010-х), путешествуя ли по жизни, дрейфуя ли в неукротимом житейском океане, находясь ли в поисках выхода из лабиринтов судьбы. У каждого своя история. У каждого свой маршрут в сложном мире рифмованных формул и образов. Однако стремление к изяществу, искренности, скромности и свежести в творчестве объединило их, таких разных, своеобычных.

Вот А. Хомюк:

Преломим хлеб, мой царь, преломим хлеб

И будем жить как будто всё в порядке.

Как будто нету сорняков на грядке

И ереси заноз на сердце нет.

А это голос Амирана Адамия:

«Жизнь, конечно, штука опасная,

тяжела и бренна,

состоит из упрёков, уроков и тела,

а с ними в придачу препятствий

и суеверий напрасных. Порожних.

Но всё же, согласитесь, прекрасна».

А вот Андрей Недавний:

Театр. Вешалка. Программки.

Необъяснимый полумрак.

Привычно выходя за рамки

Души, не переносишь брак

В игре актёров, декораций

И притаившегося зала:

Как будто Мельпомена вкратце

Мне всё давно пересказала.

Можно продолжать: поэтов не так уж и много, голоса их отчетливо слышны в утреннем пронзительно свежем ставропольском воздухе. Они пишут, как слышат; они пишут, как чувствуют; они пишут, как дышат, и нас заставляют дышать в унисон им.

Само название группы указывает не только, и не столько на географические обстоятельства круга поэтов, увлеченных творчеством, сколько на эстетические и художественные их притязания. Здесь ориентация и на классическую традицию (не Серебряный век, но Золотой век, век Пушкина и Лермонтова, век сосланных декабристов и т. д.), и выстраивание новой поэтической парадигмы: обращаясь к соратникам по поэтическому цеху, основатели группы сразу же уделили особое внимание профессионализму и литературному уровню работ, которые оказывались в редакционном портфеле «Кавказской ссылки». И. Касько в одном из номеров «Записок провинциала» писал: «Мы изначально задали достаточно высокую литературную планку для всех желающих опубликовать у нас свои произведения, предполагая тщательный отбор и профессиональную критику подборок и материалов» [2].

Сегодня поэтом быть трудно: необходима некая мысль, некое чувство, требующее выговорить его регулярными стихами. Так, наверное, было всегда. Но в 18 веке классицистическая ода была делом государственным, а в 19 веке – служение высоким общественным идеалам доминировало, делало эстетические и художественные поиски делом второго ряда. Олег Юрьев так рефлексирует по этому поводу: «Только дыхание оправдывает применение такого в высшей степени неестественного способа изъясняться, как метрическое стихосложение. Почему? Потому, что и мы принимаем участие в процессе дыхания поэта, и нам достается этот воздух, добытый им из звукового хаоса» [3, 152].

Наверное, каждый читатель и почитатель поэзии, начиная входить в новый мир, рожденный лириком, задается вопросом: как это сделано, как выстроен этот чудесный кристалл? Но вслед за первым вопросом напрашивается второй: что за человек живет в стихах, что представляют его надежды, очарованности, страхи, и так ли тяжки его грехи, как он манифестирует.

Наверное, чтобы войти в виртуальный диалог с поэтом, недостаточно найти и удовлетвориться каким-нибудь эстетическим критерием (как это свежо! Или – как это необычно!).

Наверное, правы читатели, которые ценят те стихотворения, в которых скрыты множественные смыслы, удовлетворяющие различных реципиентов. Но здесь таится противоречие – если подлинная поэзия сложно организованна, обладает такими свойствами, как оригинальность, богатство, сложность, то это касается лишь формальной ее стороны, либо и смысловой (содержательной). Следовательно, критерием оценивания поэзии становится напряжение между смыслом и формой.

Поэтов «Кавказской ссылки» этот вопрос, безусловно, волнует:

намолены слова,

разостланы страницы.

отточен карандаш

и… потекла строка,

как чёрная река,

в ладони светлой жрицы,

танцующей чарда́ш

под пение волхва.

причудливый узор

рифмованных иллюзий

в орнамент блёсток-звёзд

вплетается, искрясь…

вдруг исчезает грязь,

и чистым нежным блюзом

заполнился простор

на много-много вёрст…

И. Касько

Всё давно решено,

И не нами, пожалуй, не нами…

Эта рябь на воде, ей не стать ни волной, ни цунами.

Не журавль, не синица – виражный виток оригами,

Но он все же влетел в приоткрытое кем-то окно…

Я держу это счастье бумажное на удивлённой
ладони:

Ты откуда такое? Ну, раз прилетело, так здравствуй!

Нет ни жажды присвоить и спрятать, ни
страха, ни страсти,

И ему всё равно: что в окно, что в огонь, что со мной ли.

Всё давно решено… Всё не нами давно
решено.

Е. Чурилова

Банален мир, банален миф.

Из блоков – стены пирамид.

И для защиты пустоты –

из блоков я, из блоков ты.

 

Ночное небо – трафарет,

где новым звёздам места нет.

 

Нет новых слов у мудреца,

нет новых сил у храбреца.

Зажаты кубики идей

в руках невидимых детей.

Н. Туз

В образной системе стихотворений поэтов их «Кавказской ссылки» представления о творчестве, о рождении искусства, о возникновении художественного импульса коррелируются с такими ключевыми словами, как: чистота (чистый нежный блюз), хрупкость (невидимые дети), мгновенное переживание счастья (счастье бумажное на удивленной ладони). Творчество – это возможность преображения мира, усовершенствования его. В процитированных стихах творческий импульс противопоставлен вдруг исчезающей грязи, банальности мира и мифа, его предрешенности.

Этот дуализм пришел, как нам кажется, из традиции, традиции русских романтиков первой трети 19 века, опыт которых потом плодотворно был отрефлексирован И. Бродским. Конечно, двадцатилетние юноши в 1990-е годы (а, может быть, и раньше) читали будущего нобелевского лауреата, и, скорее всего, его стихотворения (лучшие из которых написаны в период с 1958 по 1977 годы) им нравились. Наверняка именно Бродский научил их соединению несоединимого – высокая лирика в художественной неразрывности образов обыденного и повседневного. Однако это не сделало их «похожими на Бродского». Они писали и пишут, зная, как писал Бродский, но не как Бродский.

Между радостью и грустью

мы бредём по захолустью,

по загаженному устью,

где гнилые камыши.

 

Ни кувшинок нет, ни лилий –

рыжий труп автомобиля

да бутылки из-под пива,

как тела из-под души.

Н. Туз

с осенью в сердце живу-существую…

осень течёт в моих выстылых венах,

листьями-каплями на мостовую

падает…

клянчит на грязных аренах

слёз жемчуга у несчастных прохожих

(родом из детства, но в детство невхожих),

смотрит глазницами луж в поднебесье,

молится ветру, дождю и туману…

осень из мёртвого сердца достану,

выброшу, к чёрту, угрюмую бестию

в снег, что случился под утро сегодня…

и по снежинкам взойду, как по сходням,

в зимнее небо…

И. Касько

Остынет чай, угомонится ложка,

И сладко растворится в кружке мёд.

Неспешная прибудет неотложка…

Нащупывая пульс, рукой зажмёт

 

Запястье доктор… сняв очки – «ведь я же

Вам в прошлый раз об этом говорил…»,

Фонендоскоп упрячет в саквояж.

Заплачет дочь в подъезде у перил.

А. Недавний

Конечно, у каждого поэта своя родословная, свои Кантемиры, Тютчевы и Феты, но то, что многое в 19 веке было увидено благодаря И. Бродскому, факт безусловный.

Здесь необходимо уточнить вот какое обстоятельство: и поэты, и их читатели (почитатели) во второй половине 20 века ориентировались на творческое наследие Серебряного века как на вполне оформившийся литературный канон; складывалось впечатление о последовательности наследования – от Пушкина к Тютчеву и Фету, от них к символистам и постсимволистам, потом формалистские эксперименты 1920-х – начала 1930-х годов, потом поэтический взрыв второй половины 1950-1960-х годов…

В данном контексте важно именно то, что поколения, пришедшие вслед за Серебряным векам, осознавали себя его преемниками, при этом эпоха модернизма заслоняла блистательные поэтические опыты предшествующих эпох. Как прихоть безусловного таланта воспринимали в 1970-х – 1980-х годах историю об анкете К. И. Чуковского 1919 года, где стоял лишь один вопрос: Ваше отношение к Н. А. Некрасову: Ахматова и Гумилев писали о том, что Некрасов многому их научил как в стихосложении, так и в приемах художественного мастерства (а вот Горькому, например, Некрасов не нравился). Не менее удивителен был и тот факт, что поколение поэтов конца 19-первой четверти 20 века было увлечено лирикой Г. Р. Державина.

Именно И. А. Бродский как прямой наследник Серебряного века (повторилась пушкинская история – Анна Ахматова, «сходя во гроб», благословила будущего нобелевского лауреата) заглянул дальше этого самого века, заглянул в глубины Золотого века. Был потрясен. Это потрясение, этот творческий импульс, этот восторг от неведомого (скорее – от неувиденного) отразился на поэтах последующих десятилетий, которые с поисках своей родословной уже не ограничивались 1910-ми годами.

Осознание этого родства отражается и на интонационной линии, и на интонационно-логической структуре текста, отход от «полистилистики» конца 80-х – первой половины 90-х годов прошлого века (она была наполнена чужими, пусть и любимыми, великими голосами). Новые поэты ищут возможность говорить своим голосом, создать свою поэтику, выбирать свою родословную. По точному замечанию Олега Юрьева, «поэт порождает своих предшественников… вольно или невольно, сознательно или бессознательно».

И еще одно, что наследовали новые поэты от И. Бродского, – желание преодолеть ритмико-метрическое притяжение и вырваться в метафизические просторы (иногда – глубины: метафизика коварна для не умеющих писать). Вот прямое высказывание-рефлексия по этому поводу самого Бродского: «…просто я хотел …переплюнуть британцев, метафизиков… Дело в том, что поэзия – это колоссальный ускоритель мышления. Она ускоряет работу мысли. И вот я подумал – хорошо, Иосиф, тебе надо изложить на бумаге мысль или образ, или что угодно и довести до логического конца, где начинается метафизическое измерение. Так бы я сформулировал свою задачу, если бы умел это делать тогда» [1]

Что волновало основоположников «Кавказской ссылки», что волнует их сейчас? Речь идет именно о «метафизическом измерении». Думается, это и поиск подтверждений знаменитой формулы Данте «любовь, что движет солнце и светила», и прокручивание разнообразных вариантов встречи с Богом.

Так, у А. Хомюка есть дивное стихотворение «Я не умру. Меня возьмет Господь…». Вот сценарий этой встречи:

Господь придёт и спросит: «Что же, Шура,

Готов?» — и я отвечу, что готов,

А враг заметит: «Добрыкался, шкура.

Он был всегда, теперь совсем готов.»

И я скажу — присядем на дорожку,

О Господи, ведь в рай не ближний свет.

И мы присядем (словно, понарошку

Он дружеский мой оценил совет.)

 

Господь меня возьмёт. Я не умру.

Он мне сказал, что буду ко двору.

Что там крутое время настаёт,

Меня лишь одного недостаёт.

Господь меня возьмёт. Он обещал

За то, что не срывался я на ропот,

Когда в духах и духе обнищал.

Ему же похвала, что не торопит.

Лирический герой уверен в том, что его «господь возьмет». Здесь безусловное соответствие христианской концепции о вечной жизни. В пасхальном гимне есть слова: «Христос воскресе, смертию смерть поправ, и сущему во гробех живот даровал…». Оставим в стороне вопрос о степени воцерковленности поэтов-основоположников. Вообще, для поколения, родившегося в начале 1970-х годов, этот вопрос довольно сложен, однако ни атеистами, ни агностиками они не были… Если они и приходили к вере, то, как правило, стихийно, под влиянием каких-либо жизненных обстоятельств, и, если следовать концепции современного литературоведа и культуролога А. Панченко, они выписывались в контекст народного православия. Правда, потом 1990-е года сменятся так называемыми «нулевыми», и стихийное начало у кого-то разрушалось, распадалось на мелкие, не всегда уловляемые чутким ухом поэта импульсы, у кого-то приобретало системный характер – «душа алкала подлинных, самых верных знаний». Вот к таким алчущим мы можем отнести автора указанного выше стихотворения, не случайно оно завершается размышлением, чем лирический герой заслужил право на вечную жизнь – «За то, что не срывался я на ропот, /Когда в духах и духе обнищал».

О сложных отношениях поэта и Господа мы читаем у Стаса Ливинского. В стихотворении «Бог на последнем этаже…» разворачивается сложная метафора – поэт живущий на последнем этаже в многоэтажке, и Бог, живущий еще выше («печется о моей душе, /Листая старую подшивку/ моих грехов, бранит паршивку…». Паршивка (просторечие) в стихотворении у Ливинского – это душа. Однако Господь ведет себя как поэт (то есть как творец, им же и являясь»): «При свете маленькой лампадки /всё время делает закладки. /Бросает в печь черновики. /Не отвечает на звонки». Но ведь и поэт как творческий человек, работая над очередным стихотворением, может не отвечать на звонки (они его отвлекают), ищет точное слово, неудачные строчки вымарывает, либо отправляет в печь, если она у него есть, либо в пакет с мусором:

И я молчу. Я не жужжу

в тоске по мировой культуре,

и всё под окнами хожу,

как кошка по клавиатуре.

 

А я рифмую, лью елей,

всю жизнь торчу на перекуре

с дырявой памятью своей

и тройкой по литературе.

Поэты – Божьи дети, поэты – Божьи птицы… – этот образ находим и у Николая Туза в стихотворении, посвященном Виктору Казакову «Ты, говорят, живешь, как птица…»:

Ты, говорят, живёшь, как птица,

ну а у птиц житьё – не сахар.

Едва успеешь опериться,

уже всю ночь дрожишь от страха:

 

за все молчанья после пенья,

за окончание полёта,

за то, что все твои мгновенья

всегда подсчитывает кто-то.

 

Он сыплет в клетку крошки хлеба,

чтоб ты попел ещё немного.

А купол клетки – купол неба,

а клетка – в комнате у Бога.

В начале славных дел, в 2012 году поэты – основоположники «Кавказской ссылки» выступили со своеобразным манифестом, где утверждались основные нравственные постулаты существования этой поэтической группы: «Мы не состоим в официальных писательских союзах, наша основная приносящая доход деятельность не связана с литературным трудом. Но литература — это главное жизненное увлечение, это та работа, которой мы посвящаем большую часть своего свободного времени. Мы пишем, редактируем, исследуем, участвуем в литературных фестивалях и семинарах, организуем литературные мероприятия в городе. Хотя некоторые из нас в литературном процессе выступают только как читатели и организаторы.

Группа «Кавказская ссылка» — некоммерческий проект. Мы объединились для того, чтобы своим творчеством и реальными делами доказать, что у нас в городе и крае существует настоящая современная литература» [2].

Прошло пять-шесть лет, группа существует, поэты в своей творческой деятельности ориентируются на свой манифест, в группу пришли новые художники слова, представляющие уже другие поколения, с их новой родословной, с их новыми надеждами и страхами.

 

Примечания

  1. Бродский И. А. Интервью Дэвиду Бетеа // Независимая газета, 2000, 27 января.
  2. Касько И. Кавказская ссылка // Записки провинциала, 2012, август.
  3. Юрьев О. Заполненные зияния. Книга о русской поэзии. М.: Новое литературное обозрение, 2013.

[1] Строка из стихотворения Александра Смогула (1946-2015) «Варя Панина».